— Хорошая статья, — похвалил Ганнер. — Твоему старику не понравится, но написано здорово, парень. И о важном.
Такая похвала — уже зеленый свет.
— Спасибо.
Редактор вернулся к чтению, красным карандашом делая пометки на полях. Внезапно он поднял голову.
— Проваливай, Торн. Займись чем-нибудь. Ты мне свет загораживаешь.
Итан улыбнулся и зашагал к лифту, в последний раз глядя на обшарпанную обстановку редакции и мужчин, закатавших рукава рубашек до локтей и стряхивающих пепел с сигарет прямо на столы. Иногда это захламленное помещение казалось ему самым интересным местом в мире. Местом, где люди кричали, стучали кулаками по столам и вытаскивали правду отовсюду, где бы она ни скрывалась. Местом, где на глазах творилась история и разбивались сердца.
Итан никогда не чувствовал себя там своим, как и в кабинете издателя на верхнем этаже, где его отец и другие власть имущие подталкивали мир в нужном им направлении. В их присутствии Итан всегда казался себе осколком стекла, маленьким и прозрачным. Ему не было места нигде. Если бы не верность и порядочность Генри, отец давно списал бы Итана со счетов. Он всегда это знал, но не был готов к тому, что реальность окажется столь жестокой. Нужно достать книгу Джеймса, пока никто его не опередил. Нужно узнать, что там внутри, и, если понадобится, уничтожить ее, пока его позор не стал известен всем.
***
Теперь, когда у Итана не было профессиональной необходимости посещать Гувервилль, он хотел сохранить свой визит в тайне. Жители Гувервилля не станут его судить, поскольку они далеко не сплетники, а Итан и Джеймс были не единственными, кто пришел к пониманию своей сущности. Но Итан все равно постоянно чувствовал, будто за ним следят.
Он остановился на краю лагеря. Ветерок поднимал в воздух пыль, смазывая горизонт и придавая пробивающимся сквозь облака солнечным лучам потусторонний вид. Что-то заставило Итана повернуть голову, и он увидел Джеймса, который стоял в тени у стены церкви, не шевелясь, будто на фотографии.
Джеймс оттолкнулся от стены и зашагал к своей лачуге. Оглянулся через плечо, чтобы удостовериться, что Итан идет следом. Оглядываться было необязательно: Итан сразу же устремился за ним.
Джеймс ногой захлопнул дверь. Свет и тень слились в полутьме. Юноши обнялись, и Итан почувствовал грудью очертания книги. Он помог Джеймсу снять пиджак, запомнив, куда тот приземлился. А потом обе их рубашки полетели на пол, и Итан пожалел, что не может влиться в могучую грудь Джеймса, пасть под ударами его колотящегося сердца.
— Не спеши, — прошептал ему на ухо Джеймс. — У нас есть время.
Итан не мог не спешить. Их время было почти на исходе. Или станет, как только он найдет в себе силы порвать с Джеймсом.
— Ты голоден? — спросил тот, отстраняясь.
Вопрос показался Итану забавным, и вскоре они оба хохотали до слез.
— Я сдал статью, — поделился Итан, отсмеявшись.
— И?
— Редактору она понравилась. А отец ее возненавидит.
— А ты сам как думаешь? — Джеймс зажег фонарь.
— Я? — Итан даже не пытался сформировать собственное мнение. Оно ведь ни на что не влияло.
— Мы должны любить то, что создаем, — сказал Джеймс. — Так мы отличаем истинное от ложного. — Он отодвинул фонарь.
Близость с Джеймсом была всем, чего Итан хотел и желал, всем, что его печалило и ужасало. После Джеймс держал его в объятиях на своей самодельной кровати, нашептывая слова утешения, пока веки Итана не потяжелели. Немного поборовшись со сном, он сдался.
Проснулся он в одиночестве. Подтянул голые ноги к груди, пытаясь убедить себя, что он тот же самый человек, каким был до того, как это все случилось, до того, как узнал о себе правду.
Он надел брюки и рубашку, нашел носки и ботинки. Как мог, пригладил волосы. Пиджак Джеймса лежал в углу. Итан коснулся книги и заколебался. Затем все же вытащил ее и восхитился изящными узорами на кожаном переплете. Он не стал открывать книгу, поскольку даже не надеялся, что сможет ее прочесть. Но если он ее заберет, больше никто ее не увидит. Итану до смерти хотелось узнать, что же писал в ней Джеймс. Чувствовал ли он то же самое, или даже в этом Итан был одинок?
Крадучись, Итан покинул Гувервилль. Позже ему пришло в голову, что можно было просто спросить у Джеймса о содержании книги. Но, как всегда, эта мысль пришла слишком поздно.
С верхушки креста гувервилльской церкви Любовь наблюдал за уходящим Итаном. После часов, проведенных в облике Джеймса Бута, тельце воробья казалось маленьким и тесным, несмотря на легкость полета и остроту зрения.
Глазами мы видим далеко не все.
Он забыл об истинности этого утверждения.
Рядом с Итаном Любовь чувствовал, как юноша жаждет завладеть книгой, и от этого ему хотелось умереть. Каждое нервное окончание Итана горело от удовольствия и резонировало болью. То, что, испытывая такое, он мог дышать, стоять, ходить и разговаривать… Возможно, смертные не так хрупки, как считал Любовь.
Хорошо, что Итан не спросил о книге. Теперь Любовь не понесет никакой ответственности, что бы ни случилось. Конечно, он бы прочитал Итану эти истории. Истории любви, как вода в пригоршне, держались в руках только несколько блаженных секунд. Возможно, он бы не остановился, дойдя до Генри и Флоры. Эта история была его самой любимой, и он мог бы поделиться ею с Итаном. Но если Итан расскажет все игрокам, Любовь не сможет его защитить. А Итан в любом случае им бы рассказал. Эти знания пригодились бы Генри и Флоре, а Итан — верный друг.
Сердце его наполнилось сожалением. Оно ширилось и крепло и наконец исторглось наружу в птичьем пении. Внизу жители Гувервилля перестали готовить и разговаривать. Они зачарованно слушали, пока планета вместе с ними поворачивалась от света к темноте. Эти люди понимали его мелодию.
Потом они вернулись к своим делам, успокоенные тем, что поняли — в этом мире они не одни.
Генри высматривал в газете статью Итана. Он знал ее наизусть, но надеялся увидеть в печати, подписанную фамилией друга. Может быть, редакция решила придержать ее до большого воскресного номера. Итан не заходил к нему уже пару дней; Генри обязательно спросит его о статье при следующей встрече.
Он заметил письмо на редакционной полосе, когда сидел за столом в комнате отдыха и ел скромный бутерброд из хлеба с горчицей. Не в силах проглотить ни кусочка, он отложил бутерброд и прочитал письмо. Оно было о нем. О них с Флорой.
— И слава богу.
Генри поднял глаза. Начальник сидел рядом с ним и ел свой обед. Генри заставил себя проглотить.
— Прошу прощения, мистер Уоттерс?
— Наконец кто-то взялся за эти грязные джазовые притоны для ниггеров. От них одни неприятности. Колеса на тележке, катящейся прямиком в ад.
— А вы когда-нибудь там были? — Генри спрятал руки под стол, чтобы шеф не увидел кулаки.
— Делать мне больше нечего. Не бывал ни на тележке, ни в негритянском клубе, — ответил Уоттерс, разворачивая вощеную бумагу, под которой обнаружился толстый бутерброд из кукурузного хлеба с говядиной, от которого так вкусно пахло, что у Генри потекли слюнки.
— Тогда откуда вам знать, что там творится?
Начальник вонзил зубы в бутерброд, откусил и сказал с набитым ртом:
— Да как можно не знать? Достаточно послушать их музыку. Но то, что у них на сцене вместе с ниггерами выступают белые? Это противоречит божьей воле. Бог намеренно разделил расы, и именно поэтому негры живут в Африке. Говорю тебе, если закрывать на это глаза, общество перестанет быть прежним. Поэтому нужно задушить это в зародыше. — Он откусил еще кусок и глянул на бутерброд Генри. — Ха! Похоже, ты забыл положить на хлеб ветчину, сынок.
Год назад Генри, возможно, согласился бы с этим аргументом. Но теперь, познакомившись с Флорой, он не мог понять, почему то, что ему кажется нормальным и правильным, общество воспринимает в штыки. Нельзя жить в двух мирах сразу. Он отодвинул тарелку, стряхнул крошки с фартука, встал и бросил на стол салфетку.