Венса сладко зевнула и открыла глаза.
— Вот и ребенок проснулся, не выдержал нашей шепотной полемики, — констатировал старичок. — Глупости мы с вами обсуждаем. Этот закон о стареющих — дурь несусветная. Его бы надо отменить, но там наверху думают, что всеобщая регламентация полезна. На самом деле она разрушительна, — старичок повернулся к окну и затих.
Венса оглядев ячейку вагона, хотела заплакать, но, увидев лицо Венеры Петровны, улыбнулась и загулила. Старичок, сидевший у окна, напомнил Венере того странника из клиники. Внешне он был похож на него, только без бороды и усов. Она вспомнила слова того старика — «бегите от иллюзий».
Она убежала от одних иллюзий и похоже попала в другие. Сан Саныч после рождения ребенка как-то охладел к ней, то есть даже не охладел, а просто стал уделять ей меньше внимания. И хотя они вдвоем спланировали Венсу, он остался не очень доволен выбором пола и прочих качеств ребенка. Она почувствовала это, а недавно, когда он узнал, где оказалась Эля, да еще эта новость о ее замужестве, она заметила в нем нотки ревности к тому неизвестному метеорологу в каком-то далеком поселке. Охлаждение к себе со стороны Сан Саныча она, может быть, и преувеличивала и прогоняла эти мысли от себя, но они возвращались снова и снова. Вот и сейчас он отправил ее одну за город, сославшись на занятость.
Старушки утихомирились и закивали носами под монотонное движение пумпеля. Старик у окна что-то шептал про себя. Одну фразу она расслышала отчетливо — «играл на флейте гармонист…».
— Это вы? — прошептала она, внимательно разглядывая старика.
Он обернулся и ответил:
— Да, это я.
— Я узнала вас. Мы были с вами в одной клинике. Вас вылечили?
— Вы меня помните. Это моя недоработка. Простите, — как-то торопливо произнес он.
— Какая недоработка? — она не поняла его фразы.
— Да, можно сказать и так — меня вылечили, — он пристально посмотрел ей в глаза.
— Вы думали, что избавились от иллюзий, а сейчас не уверены в этом?
— Да, не уверена в этом, — ответила она.
— Может быть они, — он указал на Венсу, — будут жить, я надеюсь, без иллюзий.
— А мы, а мы? — спросила она.
Он задумался и тихо, чтобы не потревожить старушек, прочел:
Старик как-то странно и незаметно исчез. Она долго думала, что это такое было и кто это сказал — «иллюзий полон был
вагон…» и никак не могла вспомнить. На табло загорелась надпись с названием ее станции. Она подхватила Венсу и вышла на эстакаду.
В названии станции скрывалось напоминание о той давней большой войне, про которую ей, совсем еще девочке-подростку, изредка рассказывал дед, совсем седой и больной человек. Один из его рассказов запомнился ей жестокой нелепостью той страшной бойни:
«Ему за эти три морозных дня глаз его, смотревший куда-то в сторону и вверх, надоел до смерти. Но сегодня с утра повалил густой, большими хлопьями снег и к полудню густо присыпал всю его неловко упавшую фигуру на бруствере. Он тупо смотрел сквозь снег в белую пелену, в сторону их переднего края, мимо запорошенной головы "Лысого", с которым еще четыре дня тому назад они раскуривали на двоих махорочную самокрутку. Впереди вся ничейная полоса была завалена замерзшими телами мертвецов, и сейчас под снегом уже невозможно было разобрать где свои, а где чужие. Убитых не убирали с осени, когда их гнали в атаку почти что каждый день.
Сегодня там у них был выходной, оттуда из-за белых снежных хлопьев легкое, едва уловимое, движение влажного, холодного воздуха донесло какой-то вкусный запах еды. Он сглотнул соленую от кровоточащих десен слюну. С утра он с трудом пожевал слегка размокший, черствый сухарь хлеба. Горячего поесть ему не удавалось уже неделю. Взводный почти каждый день обещал им смену — вот-вот сменят и отправят на отдых в тыл, но дни шли монотонно, чередой друг за другом, а смены все не было. Пробираясь по узкому окопу взводный, уже почти дед с бородой, прохрипел ему в затылок:
— После обеда — атака, — и, согнувшись в пояснице, побрел к его соседу справа.
Он не думал об атаке. Он уже с начала зимы перестал думать об атаке. Все думы его растворились в этом угрюмом болоте с густыми туманами и постоянной, по колено жижей под ногами. Сначала он пытался думать о доме, о теплом лете, но эти мысли постепенно сменились полным равнодушием к этой бесконечно длинной войне, к своей судьбе и страдающему телу от сырости и прочих гадостей, которые возникают от грязи, голода и пренебрежения к организму на протяжении долгого времени.