Минут через пятнадцать пумпель тронулся. Народу в вагоне набилось изрядно. Им пришлось уступить одно место и она с некоторым смущением и как-то неуверенно села к нему на колени — так сделали многие. Кому не хватило места расположились на полу. Дважды по вагону протиснулись дежурные пионэры, видимо, с целью контроля состояния пассажиров.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Какая разница? Не парься, называй как хочешь, — ответила она.
— Тогда будешь Лу, — сказал он довольно равнодушно.
— Почему Лу? Это что за имя такое? Ты что, не местный, что ли, такие имена лепишь?
— Так звали одну мою маму, — ответил он.
— У тебя много мам? — удивилась она.
По вагону объявили, что после первой остановки их отсортируют по вопросам, которые они хотят задать Гуру.
— У меня есть две мамы, — ответил он и спросил ее: — А что ты хочешь спросить у Гуру?
— Я еще не придумала. Я вообще не вижу смысла в этом. Я случайно сюда втиснулась. Пионэры-дурики заманили. А ты здесь зачем?
— Мне интересно, — ответил он.
Из дальней ячейки послышалась песня:
К поющему присоединились несколько голосов:
Последний куплет пело уже полвагона:
— У всех по одной матери, а у тебя две. Как это?
— Не знаю. Лу родила меня очень далеко отсюда. А мама Эля воспитывала меня вместе с Лу. Вот и получилось у меня две мамы, — ответил он.
— Странно, — сказала она. — А у меня только один отец. Мамы я совсем не помню.
— А почему ты не поешь? — спросила она.
— Я не знаю слов, — ответил он. — Ты тоже не поешь, почему?
— Мне не нравится, когда поют не о своем. Не знают, о чем поют, — ответила она.
Он на минуту задумался. Пумпель вырвался из предместий. Эстакада постепенно опустилась вниз. В окнах появился пейзаж середины лета. Вдали проплывали желтые поля и темные перелески. Мелькали какие-то небольшие, выкрашенные одним цветом, домики и строения.
— Я думаю, не обязательно то, о чем поется в песне, надо пережить самому, — главное, чтобы сопереживание возникло, — произнес он после паузы.
— Сопереживание, — задумчиво повторила она.
Некоторые пары, сидящие так же как и они, тихонько, не обращая ни на кого внимания, обнимались и целовали друг друга.
— Ты хочешь меня поцеловать? — спросила она.
— Мы совсем не знакомы, — ответил он.
— А они, думаешь, знакомы? — спросила она.
— Не знаю, — ответил он и добавил: — Я могу тебя поцеловать, если ты этого сильно хочешь.
— Не хочешь, не надо, — ответила она и замолчала.
За окном промелькнула платформа. Несколько человек на скамьях черно-серыми пятнами прочертили на мгновение след в оконной картинке.
— Везде живут люди, — сказал он тихо.
— Кто живет? — спросила она.
— Везде живут люди, — повторил он.
— Эти молодежные пумпели вечно портят наше расписание, — проворчал пожилой мужчина с седой бородкой. — Это безобразие — сбивать график пригородного пумпеля. Здесь же тоже живут люди.
— Да, люди. Да только одни мы старики и остались, — грустно поддержал его лысеющий мужчина с усами. — Молодежь из городов исчезает куда-то на периферию.
— Это вы правильно заметили. Тонко, так сказать, увидели, — продолжил бородач. — Раньше молодежь стремилась в города, ближе к цивилизации, а теперь начались странные процессы исхода молодежи куда-то в неизвестность.
— Как это в неизвестность? — воскликнула еще не очень старая дама с ридикюлем на коленях. — Пионэры знают, что делать. Помните, когда-то были «Идперы» — идущие впереди, теперь пионэры взялись за воспитание. Нашу молодежь надо в строгости держать. Мы хоть и мудрые, но строгости нам не хватает.
— Вы, мэдам, — встрепенулся лысеющий, — считаете, что мы уже не на что не способны?
— Нет. Я этого не говорила, — ответила дама. — Я имела в виду то, что мы мягкость проявляем где надо твердость проявить. Это же уже наши внуки. А, как известно, через одно поколение навык воспитания резко ухудшается. Новое время требует новых методов. Я полагаю, вы, господа, со мной согласитесь?