Очень редко видения одного человека могут напоминать видения другого. Они выстраиваются почти в таком же порядке и вызывают, помимо страха, ещё массу других чувств. И если образы, родившиеся в сознании Марвина, я мог бы как-то объяснить, то те, что видел много лет назад совсем у другого человека, который никак не мог в тот момент знать реалии будущего, пугают меня по-настоящему…
Трудно не верить в кристальных детей, когда встречаешь их воочию. «Но я не знаю, что видел», — упрямится внутренний голос, и я понимаю, что не готов с ним спорить, потому что мне тоже так легче — спрятаться от правды, что всё равно не облегчила бы мою жизнь.
Против собственной воли думаю о страхах Марвина целый день, до самой ночи, пока занимаюсь текущей работой. Глубокое погружение в вымышленные миры не справляется с тем, чтобы я забыл действительность.
К реальности в полной мере меня возвращает момент, когда свет гаснет и виртуальное кресло отключается.
Вспышки молнии озаряют кабинет, а затем ударяет гром. Лишь теперь замечаю, что на улице стемнело и льёт дождь.
Замираю посреди комнаты, наблюдая, как в дверном проёме возникает, подобно привидению, человеческий силуэт. Успеваю подумать только о том, что это, вероятно, плод моего воображения, но тень произносит гудящим голосом:
— Тебе ведь хочется получить ответы.
Раздаётся очередной оглушающий удар грома. Я попал в какой-то дешёвый фильм?
— Когда я прихожу в Стеклянный дом, это может выглядеть так, будто мне нечего делать, — говорит мужчина, медленно приближаясь ко мне в темноте, — но мои визиты имеют цель: я присматриваюсь к работникам. Мне нужна команда. Я искал каждого, кому смогу доверять. Эта дорога привела меня к тебе. Однако я должен спросить: когда в последний раз ты видел отца?
Одного скрипучего голоса и тяжёлой походки достаточно, чтобы я с лёгкостью узнал Бронсона. Вопрос кажется безопасным, и я отвечаю честно:
— Давно.
Генерал задумчиво кивает. Вспышки молнии озаряют его лицо, а я внезапно чувствую, что дальнейший разговор не сулит мне ничего хорошего.
— Ты ведь по-прежнему боишься за неё? — понизив голос, со значимостью спрашивает Бронсон, делая ударение на последнем слове.
Он говорит не о своей дочери.
Моё тело каменеет, и даже когда генерал останавливается прямо передо мной, я не двигаюсь с места. Судорожно пытаюсь придумать ответ, который убедил бы, что никакие волнения не терзают меня ежесекундно, но генерал ловит мой взгляд и, будто наслаждаясь, растягивает слова:
— Да-а-а, ничего не изменилось. Она по-прежнему остаётся твоей слабостью. Тальпой правят не только Верховный Наставник и динаты. Ты знаешь: в Эпицентре остались люди, которые могли бы тебе помочь. Или наоборот, — Бронсон делает многозначительную паузу.
Если бы у меня была шерсть, то она точно стала бы дыбом на загривке. Но я знаю, что угрозы генерала — пускай чересчур претенциозные, однако не пустые. Внутри всё пылает, и я не успеваю обдумать слова, как уже произношу:
— Не втягивайте её!
Генерал, воодушевлённый моим откликом, достаточно эмоциональным, чтобы я мысленно уже себя отругал, усмехается и говорит:
— Разумеется, она останется в стороне. Но если хоть одна душа узнает о том, что здесь происходит, на дно со мной пойдёшь не только ты, но и она.
Слова Бронсона отдаются эхом в моей голове.
— Дело серьёзное, — продолжает генерал, — и я не прошу тебя рисковать просто так. Каждый должен получать вознаграждение, достойное его стараний. Я смогу отплатить за верность. Если ты поможешь мне и будешь хранить молчание, я сделаю всё, чтобы ты мог видеть её чаще.
Я смотрю на генерала. Даже не моргаю. Не думаю ни о чём. Не могу схватиться ни за одну мысль, пока в сознании вдруг не звучит женский голос: «Тебе это не нужно»; «Ради чего ты хочешь нарушить наш уговор?»; «Ты знаешь, что будет означать твоё сотрудничество с Бронсоном. Любое. Не изменяй традициям, которые сам же создал: они не раз выручали тебя. Если ты решил провернуть хоть одно дело с генералом, то знай, что для тебя это равнозначно самоубийству. Помогать организовывать его не стану»; «Пообещай, что не будешь ничего делать». Голос Ребекки утихает, и я вспоминаю собственный ответ: «Обещаю, что сам не буду стремиться что-либо предпринимать».
Раскат грома красноречивее угроз напоминает о том, что время идёт, а моё окаменевшее тело не слушается: руки висят вдоль туловища, ноги кажутся ватными, пересохший язык медленно и неохотно отлепляется от нёба, когда я наконец откликаюсь на слова генерала:
— Заманчивое предложение. Хорошо бы узнать, о чём вообще идёт речь.