∞+1. Игрушки Белоглазого Чу
Уф, ну вот и все. Справились. На мой взгляд, совсем неплохо получилось – стопроцентная посредственность. Шедевром гения и не пахнет. Молодцы ребятки. Теперь можно и отдохнуть немного. Или чуть побольше. Ведь мое время, как вода из крана – то бьет струей, то сочится по капельке, а иногда и вовсе не течет. Наливай стакан, пей до дна. Давайте, ребятки, на боковую. Я аккуратно стаскиваю куклы-варежки по очереди с левой и правой руки, пальцем глажу их круглые головки-мячики – светленькую и темненькую. Тяну за ручку и выдвигаю из внутренней стороны письменного стола необъятный ящик, набитый всевозможными куклами и марионетками – людей, животных, насекомых и непонятных тварей, которых на Земле никто и никогда не видел. Такого количества игрушек нет ни у одного ребенка в мире. Да что там, у ребенка – во всех магазинах игрушек вместе взятых и малой части моего богатства не наберется. Бережно кладу пару кукол-варежек в ящик и медленно задвигаю его обратно в темные недра стола. Там внутри ночь, время для сна и сновидений. Тут снаружи, над столом, за которым я сижу – вечный день. Незаходящие солнца миллионов галактик служат мне настольной лампой. Может быть, каким-нибудь из моих игрушек удастся еще разок-другой погреться в свете этих солнц, очнуться ото сна непроглядной ночи внутри стола, оказаться здесь, на моих руках. Тяжеловато писать двумя руками одновременно – все равно как кататься на велосипеде, давя на одну педаль правой ступней, а на другую – левой ладонью. Это возможно, но следить за тем, куда этот велосипед едет – вот настоящее искусство. Суставы моих пальцев громко хрустят – кому-то этот звук неприятен. Мне же выбирать не из чего, не с чем сравнить. Разве что с шелестом бумаги, с поскрипыванием пера. Передо мной лежит ворох исписанной бумаги. Я могу протянуть к нему руку, дотронуться до рукописи, взять ее, почувствовать шероховатость бумажных волокон, вдохнуть запах подсыхающих чернил. Но это пустое самолюбование – птенец вырос, оперился и покинул гнездо. К чему его неволить? Держать перед глазами лишь с той целью, чтобы вспомнить себя высиживающим то яйцо, из которого птенец вылупился? Его и так ждет вечная ночь – для рукописей в моем столе предусмотрен отдельный ящик. Опустив локти на стол, я улыбаюсь своему темному отражению в лакированной дубовой столешнице – седые волосы кажутся золотыми. В свете галактик, выстроившихся бесконечной матрицей над моей головой, молочно-белые глаза и бескровные десны отражения влажно блестят. Письменный стол широк – он простирается во все стороны, насколько хватает воображения. Я представляю его такой бесконечной плоскостью, делящей вселенную на две части – та, что сверху (там, где моя голова) – уже придумана, другую же, подстольную часть, мне еще предстоит сформулировать. В таком случае, плоскость оказывается хирургическим столом, акушерским креслом, порталом между существованием и небытием. Ведь именно здесь нечто рождается из ничего. Хотя, за мной, там, где кончается спинка стула, тоже ничего нет. Я никогда не оборачивался, даже не подглядывал через плечо. Я ничего там не видел. Так может ли там быть хоть что-то кроме ничего? Пустота тихонько обтекает меня сзади и вот она уже лижет своим бесплотным язычком верхнюю часть вселенной. Получается, что я со своим старым столом и стулом без подлокотников, нахожусь в пустоте. Что ж, пусть так. Но куда же попадают создания, родившиеся на этой тонкой мембране между двумя слоями пустоты? Ответ один – в ящик.