Все, что было потом, на самом деле сводилось к заглаживанию вины перед ней, и, несмотря на нежность и раздирающую сердце жалость, Славка так же сильно желал, с жаром, со страстью, почти со слезами, чтобы она встретила нормального доброго парня, а значит, никакой любви тут не было. Она смогла взять отпуск на десять дней, и они полетели на Кипр, где сняли небольшую виллу. Море было еще холодным, конец апреля, и они просто гуляли вдоль пустынных пляжей, арендовали автомобиль и ездили по извилистым узким дорогам вдоль безлюдных каменистых бухточек, питались в выбеленных, с деревянной массивной мебелью тавернах, и он изо всех сил старался, чтобы ей было хорошо. Ей и было, наверное, хорошо, а ему иногда казалось, что он любит ее, но так, как говорят в попсовых передачах — «как друга», ведь для нее было ничего не жаль. Когда она засыпала, становилось тихо-тихо, лишь где-то за окном синей мягкой тенью хлюпало море, Славка думал, что, если у нее вдруг обнаружится какая-нибудь смертельная болезнь, то он, не задумываясь, продаст все, что у него есть, чтобы ее спасти. Все — и с удовольствием начнет бизнес с нуля. Но не ради того ли, чтобы просто откупиться от нее за свою неспособность любить так, как надо? Ведь представляя ее с каким-то другим мужчиной, например с чиф экзекьютивом, которого она выписала из-за границы для управления суперважным проектом и помогая которому обустроиться в Киеве, вдруг оказалась у него в постели, почему он испытывал такую же теплую радость, как могла бы испытывать она сама? В то же время другие женщины тоже существовали, и, любя какую-то одну, например ее, он запросто может при этом искренне хотеть заняться любовью с другой.
По мере того как тридцать лет превратились в тридцать один и уже пошел тридцать второй год, ощущение какой-то разболтанности, незацепленности в этом мире росло. Однажды Славка поймал себя на мысли, что, несясь со скоростью 140 километров в час вверх по улице Телиги, там, где на холме церковь и дурдом и дорога делает перед горкой резкий изгиб, — малейшая несогласованность между рукой, придерживающей руль, и мозгом — и он вылетит на полосу встречного движения, где с неменьшей скоростью несутся автомобили, вписываясь в тот же поворот. Это была какая-то новая, важная мысль, которую было почему-то приятно проворачивать в голове. Так же точно можно было легко, раз — и все, крутануть руль, двигаясь по реверсу на Московском мосту, когда встречный ряд плотно едет со скоростью не меньше девяноста. Мутировавший подвид этой мысли еще более интенсивно захватывал его в офисе, у окна. Центральное кондиционирование отключали в 19–00, а Славка часто оставался работать допоздна, тогда открывали окно, внизу было восемь этажей, а прямо напротив — густой в рыжих сумерках летний воздух, телевышка слева и центральная часть Киева вдалеке на холме, тысячи огоньков. Из-за ремонта пол был приподнят выше прежнего уровня, и окно, таким образом, оказалось ниже, к тому же там стоял стул для гостей. Темнота и воздух манили его. Ведь это так просто — запрыгнуть на стул… и вниз. Очень скоро ко всем открытым окнам у Славки развился какой-то особенный, оценивающий интерес, который по своей интенсивности опережал интерес к женщинам. Иногда, сидя за рабочим столом, закончив только что какую-то мысль и отвлекшись, чтобы дать мозгам отдохнуть, он перескакивал на какой-нибудь новостной портал, читал буквально пару строчек, потом возвращался к исходному документу. К этому добавилось неподвластное урезониванию желание резко вскочить, разогнаться, и… близость окна была осязаема, между ними — окном и Славкой — установилась какая-то астральная связь, все окна стали для него теперь воротами и порталами.
Он пытался отвлечься каким-нибудь хобби, приобрел клубную карту в дорогой фитнесс-центр, куда ходило много знакомых, оставался на клубные вечеринки, она ходила с ним, и они держались за руки, а когда не ходила, без труда, как-то сама собой находилась другая, с которой потом они удалялись заниматься здоровыми занятиями, часто в промежутке наведываясь в «Арену» или «Патипа» за менее здоровыми напитками.