- Я свободен? - медленно проговорил Сэйлин, судорожно обдумывая что-то и кусая губы.
- Конечно, - подтвердил Адри, отстраняясь. - И пока в вашей голове не засели ненужные вопросы, спешу заверить, что вы ныне свободны не только от короля, но и от меня. Окончательно и бесповоротно.
- Что вы имеете в виду?
- Только то, что сказал. Вы вольны делать, что заблагорассудится. Ешьте, что хотите, пейте, идите, куда в голову взбредет, и любите, кого пожелаете. Теперь это только ваши заботы, Ферье, а я со своей совестью рассчитался.
В дверь постучал Танар и, не дожидаясь разрешения, вошел, посмотрел на графа и расплылся в смущенной улыбке. Он поздоровался и поставил миску с горячим бульоном на поднос, рядом с оставшимися булочками.
- Вас боцман хотел лицезреть, капитан, - сообщил он. - Всю ночь стоит у штурвала. Злой, как морской дьявол. Говорит, что матросы на этом корабле ни черта делать не умеют и руки у них растут из того места, откуда они на свет появились, что убьет кого-нибудь, если его срочно не пожалеют.
Адри закатил глаза к потолку, порывисто поднялся на ноги и, прихватив со стула черный камзол, пошел к выходу.
- Скоро вернусь, - бросил он Ферье, а поравнявшись с Танаром, улыбнулся ему и потрепал волосы, от чего юноша просто залился краской до кончиков ушей.
- Я накормлю вашего друга, капитан, - пообещал цыган, и Винсент доверился ему безоговорочно.
Адри поднялся на палубу, где царила обычная утренняя суета вперемешку с отборной бранью. Вот тут уж Винсент позволил себе расслабиться по-настоящему: с чистой совестью обратился в злобного Черного Ворона и в два счета навел порядок на судне. Боцману тоже досталось пара "напутственных" фраз за слабохарактерность.
Здесь было хорошо - стоять под хлопающими на ветру парусами, дышать пьянящим воздухом свободы и не думать о том, что его любви к Ферье никогда не суждено стать взаимной. Еще два дня назад Винсенту Адри казалось, что он пережил это, а сейчас было больно, остро, мучительно находится рядом с Сэйлином и заново чувствовать, желать его сладких податливых губ, ласковых рук, горячего сводящего с ума тела, и души, о которой он совсем ничего не знал. Но время неумолимо пододвигало Винсента к той черте, после которой он должен был вернуться в собственную каюту. Подходя к двери, он услышал странный разговор, вынудивший его остановиться.
- Я и Винсент? - смеялся Танар. - Пришло же тебе такое в голову! Ну, ты точно залежался на том свете! Конечно, мы близки с ним! Я знаю, что, несмотря ни на что, он хороший человек! А хорошие люди должны быть счастливы. У нашего капитана одна беда: он по определению не может быть счастливым. И все из-за дурной головы - благородства в ней много чересчур, а эгоизма... Вот чего нет - того нет.
- Это точно, - то ли вздохнул Ферье, то ли усмехнулся.
Адри прислонился спиной к стене и посмотрел на лестницу, раздумывая, не уйти ли ему снова, как вдруг из каюты с пустым подносом в руках выскочил Танар и тут же едва не налетел на него в полумраке.
- Дурные вы оба, - весело заявил он и, не оглядываясь, зашагал к свету, нарочно насвистывая под нос озорную мелодию деревенской песенки о двух влюбленных, что никак не могли меж собой договориться о свидании.
Адри тихо чертыхнулся, помедлив в нерешительности, шагнул через порог.
Ферье сидел на постели в изголовье и молча, смотрел в окно. Его рука спокойно лежала на подоконнике, пальцы рассеянно скользили по золотисто-коричневому корешку валяющейся там книги. Винсент не помнил ее точного названия, но зато безупречно мог пересказать содержание: сонеты Элейра, которые Сэйлин так любил.
Ферье вздохнул и, не отрывая целеустремленного взора от голубой дали океана, нараспев сказал:
- Уйдя за грань в нелепости случайной,
Навеки сердце мне остановил
Тот, кто любил меня, кого любил
И я, в своей тоске сгорая тайной.
С ним жизнь ушла - остался только мрак
И память рук, и боли своевольной
Тупой клинок, но петь уже довольно
О том, что было сделано не так.
Да, я спасал его, как мог, но в том ли дело?
Во прахе жизнь и кончено. Давно
Душа его к богам любви взлетела,
Моей же, гнить от скорби суждено.
- Что-то не помню я у Элейра таких стихов, - неловко признался Винсент после того, как Сэйлин умолк. Но самое плохое оказалось в том, что неловкость эту он ощущал от смысла, скрытого в услышанных им горьких строках, и в голову лезли нелепые мысли: уж не о нем ли эти стихи сочинил Ферье? Что это, лицемерие или снова изощренная пытка? А впрочем, смысла разбираться не было никакого, слишком хорошо Адри был известен итог - им не быть вместе.
Сэйлин печально усмехнулся, устало прикрыв глаза, медленно сглотнул. Собравшись духом, он посмотрел на Винсента очень внимательно, словно ожидая чего-то. Но Антуан Морган давно разучился говорить о чувствах и о любви, да и не хотел.
- Зачем вы спасли меня от короля, Адри? - наконец, спросил Ферье, прерывая затянувшееся неловкое молчание. - Я вам столько гадостей сделал, что правильнее было бы оставить меня там - мучиться дальше. Поделом было бы.
- Я не должен отвечать вам на этот вопрос, Ферье, это ни к чему, - мягко ответил Винсент, скрестив руки на груди и опершись спиной на дверь. - Не важно, каковы были причины, толкнувшие меня на такой поступок, важно, что вы в будущем решите делать со своей свободой.
- Как - что? Вы сами сказали: поселюсь в Рафине под чужим именем и буду себе жить спокойно. Может быть, женюсь, заведу троих детей и перестану смотреть на мужчин, - в голосе графа затаилась обидная ирония, от чего Винсента внутренне покоробило.
- Да... я так сказал. - Адри перевел взгляд с полуобнаженного Ферье на старые доски на полу. Почти с глухим безразличием он наблюдал, как старательно в щель забирается крохотный древесный жук и думал, что больше нет сил - так страдать. С тех пор, как он встретил Ферье, вся его жизнь превратилась в бездарную трагедию чувств и положений. С первого дня, с первой минуты и доныне, он только и делал, что бессмысленно терзался своей безответной любовью. Он согласился отдать Сэйлину себя без остатка, делал это слепо и, надеялся до последнего на чудо. Ради близости с Ферье он лег под Филиппа, попирая честь, совесть, попутно предав и подчинив себя самого глупой королевской прихоти. Он стал марионеткой в грязной игре монарха Онтэ, и разве не сполна поплатился за свою доверчивость и веру в людей? Адри платил сверх меры не по своим счетам, но понял это только в тот страшный миг, когда пираты впервые привязали его руки к мачте, а после насиловали до самого вечера. Он не кричал, только скрежетал зубами от бессильной злобы, рычал, как зверь, и проклинал Ферье с каждым стоном, с каждым приступом панического страха до тех пор, пока не потерял сознание. Утром безответная любовь уже казалась ему смешным недоразумением, а все его страдания по голубым глазам королевского фаворита больше не стоили ни гроша. Адри презирал все это, хотел забыть, стремился сделать свое сердце железным и таким же неподатливым, как цепи, в которых его волокли на рынок рабов, словно какое-то безголосое животное. Ободранный, грязный, исхудавший, он стоял под палящим солнцем и вынужден был вести себя смирно, терпеть мимо проходящих зевак, из которых каждый второй считал своим правом залезть руками и в его рот и задницу! Если Винсент сопротивлялся, его били палками, а после в подробностях рассказывали, что делают со строптивыми рабами на городском рынке. И как бы Адри не желал смерти, не противился своей участи, он не хотел оказаться привязанным к черному столу с разведенными в стороны ногами и испустить дух под тридцатым или сороковым пиратом, желающим за одну медную монету отведать его жертвенного сладкого тела. Потом он смирился с тем, что его купили, с рабством и положением шлюхи, научился безразлично принимать все, что с ним делал Сорел, потому что начинал понимать: один любовник, миска супа и крыша над головой это - повезло. Очень повезло. Он так хотел забыть Ферье, был уверен, что получилось, выкрал его у короля, чтобы, наконец в игре Филиппа сыграли последние решающие козыри... И вот теперь все сначала, и это проклятие по имени Сэйлин Ферье никогда не отпустит свою неосторожную глупую жертву!