Когда сосет под ложечкой и боишься открыть газету, когда сводки с фронта заменяют метеорологические, когда мы крестим компьютер, прежде чем его включить, когда понимаешь, что “до войны” значит совсем не то же самое, что с год назад, когда жить становится тошно, страшно и не хочется, мы нуждаемся не в бесплодном утешении, а в передышке от страха. На этот случай литература, не обязательно высокая и для разных разная, создала защитный механизм временной амнезии.
Эскапизм позволяет вырваться в непараллельную реальность и отсидеться, как я в заветном углу. Среди его насельников – засаленный “Швейк”, “Пиквик”, старая фантастика в два ряда и, конечно, несколько растрепанных томов Гоголя. Помимо очевидного, есть тут идиосинкратическое: рассказы Чапека, исландские саги, даже “Романтизм в Германии” Берковского. И каждый из этих томов обладает уникальными, а значит, незаменимыми терапевтическими свойствами.
Расщепив такую книгу, мы в каждой найдем квант уюта. Как всякое укорененное в нас переживание, вроде похоти, жажды и голода, уют нельзя не заметить, но трудно описать. Разве что по-голландски: gezellig.
– Это слово нельзя перевести, – сказал мне товарищ из Амстердама, – его надо выучить таким, какое есть. Представь себе все, что любишь, вычти величественное, прибавь снег за окном, горящий камин, спящую кошку, умножь на два или на пять, а можно и на сто, но ты уже и так понял.
Чтобы впасть в такое состояние, мне не нужны внешние условия. Gezellig я испытывал в плащ- палатке, на топчане в депо пожарной охраны, в суде (не спрашивайте) и в общежитии, где стояло четыре кровати и не было ничего голландского. В каждом случае хватало триггера в виде правильной, а значит, зачитанной до неузнаваемости книги.
Совсем не обязательно она должна носить утопический характер. Скажем, военную эпопею, описывающую Мировую войну, никак не назовешь уютной. Но только потому, что “Швейка” нельзя сводить к содержанию. Всего важнее реакции бравого солдата. Выпавшие на его долю испытания преображаются в стоическом, как у Марка Аврелия, и гомерическом, как у Гашека, виде – и сумасшедший дом, и маршевая рота, и больница, и тюремная камера, которую Швейк находит терпимой, потому что в ней “нары из струганого дерева”.
“Стерпится – слюбится”, – говорит Швейк окружающим, и мы, умные и важные, завидуем простаку, умеющему окутывать ужас ватой уюта.
В 1968 году, когда советские войска душили Пражскую весну, Швейк, по словам чешских диссидентов, учил их не бегать с метлой за танками. Что еще больше раздражало оккупантов, зло огрызавшихся на утрированную лояльность и притворную придурковатость завоеванного населения.
Мне же “дезертирская проза” (Бахтин) “Швейка” всегда служила убежищем от пафоса. И в этом она сходилась с соседним и тоже толстым томом – “Посмертные записки Пиквикского клуба”.
Дети не всегда понимают язык сатиры и принимают всерьез то, что автор считает заслуживающим насмешки. Малолетний герой Леонида Добычина, упиваясь “Мертвыми душами”, восторгается Маниловым с Чичиковым, считает их лучшими друзьями и мечтает найти и себе такую же верную пару.
Примерно так я читаю Диккенса. Я знаю, что он смеялся над своими героями, я вижу, что они глупы, лживы, тщеславны и бесполезны. Но я в это не верю, как, собственно, и сам Диккенс. Нарисовав карикатуры на соотечественников, он, как это бывает с гениями, перестарался. Раздув присущие островитянам недостатки, он заодно преувеличил их достоинства. И вот уже нам кажется, что дубоватое простодушие и подслеповатая доверчивость Пиквика – твердое основание, на котором может в любую бурю устоять “старая добрая Англия”. Именно в таком преображенном – шаржированном – виде ее, как британский детектив и футбол, сдают напрокат иноземцам вроде меня, который в ней души не чает.
Пародия способна обращаться в идиллию, если ее сдобрить прошедшим временем и толикой читательской бестолковости. Скажем, Гофман издевался над бескрылым филистерским бытом, которому я настолько завидую, что собираю открытки Карла Шпиц- вега и люблю стиль бидермайер.
Даже у беспощадной сатиры Щедрина можно найти идиллическую подкладку. Она обнаружилась, когда уставшая от мучительных опытов благоустройства власть наконец издала всех устраивающий закон: “Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни”. В результате пейзаж Глупова стал умилительным, будто срисованный с палехской шкатулки: “Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное. <…> крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое пламя”.