Жизнь им пригрезилась лишь на чуток – колокол смолк и о прошлом молчок.
Спят, почивают во сне, как цари, леди и лорды старинной земли.
Теплой порою иль хладной зимой, Господи, души ты их упокой.My heart's in the Highlands, my heart is not here... Верховина - маты моя. Люди гор, живущие на высокогорье никогда не назовут свою гордую суровую родину бесцветно горами. Горные украинцы называют свои ленные Карпатские горы Верховиною, гордые шотландцы свою горную родину - Верхними землями. Верховина, Верхняя земля - но не горы.
Горы в понимании жителей высокогорья это вообще, а вот Верховина, либо Highlands - это высшие земли, дарованные им - шотландцам и украинцам дивные шатры высокогорий, в виде священных Отчизн, известных более под названием дедовщин.
Потомки Агасфера – это отдельная часть человеческой мифологии. Рассказывают, что когда-то прежде в великой гордой горной Шотландии жил один из потомков проклятого Богом Агасфера – рыжий Дюк. Этот персонаж жил не много, не мало, а более чем больше обычного, так как от своего почтенного родителя он получил дар долголетия. И благодаря этому почти бессмертному дару, время от времени он заводил семьи.
Кто-то говорит, что это были даже не семьи, а некие незатейливые интрижки, вследствие которых непременно рождались дети, почему-то обычно девчушки. Числом не более одной на поколение: примерно раз в четверть столетия в виде очередной пацанки: рыжей да конопушной с непритязательным именем Пенни.
Так и жила та или иная Пенни в окружении простых людей: скотоводов и сыроваров, угольщиков и дубильщиков кож, прядильщиков и ланхснетов, гуляк и пьяниц, но буквально во всем почти всегда эти люди знали некую разумную меру: чтили единого Бога и посещали храмы, регулярно притом захаживая в местные пабы и коммуны терпимости, в которых подрастали байстрюки, годами батрача на старших особей сих нелепых сообществ.
Из них и вырастали славные фермеры и солдаты, пастухи и путаны, брошенные невесты и страшные горные ведьмы. Но всех более преуспевали в этих горних мирах красотки, вызревавшие в отчаянных и всеми любимых любвеобильных фурий, всецело овладевавших вниманием горцев, которые за их щедрые женские прелести столь же щедро оставляли им свои объятия, тумаки и бабосы.
Детей она рожала в охотку, да всё каких-то неудачливых. Зато уж любила, то уж не только в глаза, но и за глаза ни об одном своем случайном или не случайном мужчине, партнере, любовнике не проронила никогда и единого худого слова, хотя была, как говорится, и умыта и бита.
К ней тянулись за ее невероятную гамму чувствований: она являть умела себя и любимицей, и любовницей, и соратницей, и сострадать умела и как мать, и как дочь, и как родная сестра. А уж перенимать чувствования близкого ей хоть на мгновенье мужчины могла невероятно тонко и точно – от самой незаметной поволоки глаз и тактильных касаний, соразмерны и глубине кожных покровов, и скрывающихся под ними всяческими специфическими бицепсами и трицепсами, по величине и форме которых могла легко отличать атлета от эстета, потного клирика от мощного кузнечного молотобойца.
Это передалось ей от отца, который слыл целителем самых страшных колотых и рубленных ран, омывая их мертвой водой, которую умел выжимать просто из сколов гранита, обнаруженных на дне глубоких горных ущелий.
Мужички, бабосы и будни текли своим чередом, но всё чаще у Пенни натекал очередной новой жизнью живот, и тогда на свет одним за другим в мир являлись орущие сорванцы: один, два, три да еще парочка нескольких. Их крестили, им давались неприхотливые, но достойные имена, но еще во младенчестве многих из них спешно соборовали и отпевали, поскольку не все они были жизнеспособны, и не могли пережить скраденной тусклой жизни за сирой перегородкой, нависавшей старым пологом в виде изъеденного шашелью полога из сбитой в комки старой овечьей пряжи.
Выживших порой даже по имени не называли, да и мало кто отличать принесенных в подоле столь откровенно распутной женщины бастардов от бастрюков. Так что подросшие парии при первом удобном же случае, а такой случался, всегда, записывались в копейщики местных феодалов, либо в дальние, а то и заморские ланхснеты, с тем, чтобы вскоре непременно погибнуть, не оставив по себе ни памяти, ни скорби, ни славы. Многих из них даже не хоронили, и тогда до Пенни доходила о них одно дурнославье, мол, они вдоль дорог мертвыми с косами стоят.
А очередных дочерей ни одной из многочисленных Пенни разгневанный на род Агасферов всемогущий Господь не давал, и на том всякий раз заново прерывалась родословная рыжего Дюка, который от тяжкий переживаний иногда на годы уходил в дичайшие горные ущелья, чтобы там, пересилив себя и оттосковавшись, вновь возвращаться к людям и снова пытать столь горькое и неподверженное ему хрупкое человеческое счастье.