Но старик при этом никогда до конца не отчаивался, и находил для себя на земле какие-то особые странные радости. Со времен первых палестинских рыцарей-храмовиков дошел до него слух, что однажды, вскоре после распятия Иисуса Христа, отыскали они под древним храмом сто особых золотых монет. То были некие римские сольдо, которые, о чудо, все до единого были неразменны. Что не покупали за них храмовники, монеты всегда возвращались к своим обладателям.
Известно, что тех храмовников было двенадцать, и каждому из них получил по восемь монет, а четыре общие для всех сольдо они стали ссужать европейским и арабским купцам, постепенно превратив их в бездонную кубышку, благодаря которой стали возникать повсеместно роскошные храмы во славу Господа.
Скотоводы привычно выпасали на высокогорье овец, так же как та или иная дочь рыжего Дюка простушка Пенни предавалась пороку, но старина Дюк не сильно расстраивался при этом. Он хорошо знал, что ни одна из его дочерей не смогла бы быть скучной благочестивой хозяйкой, а потому радовался тому, что каждая из них могла цепко довольствоваться малым, и при этом не только утешать гордых носителей всяческих китлов и ряс, но и самой утешаться при этом.
О дочеринских обязанностях перед отцом Дюк им никогда не говорил, не нравоучал, не ворчал, но всегда ждал от дочерей очень необычных, но заветных сюрпризов. По крайней мере, от каждой дочери ровно по одному. Потому что маленькая денежка рано или поздно должна была притянуть к себе однажды большую, поскольку начались бесконечные Крестовые походы в пределы Святой земли, где в ту пору давно уже правили потомки древних храмовников, разделившие по не знанию сокровища своих родителей, среди которых оказались и неразменные сольдо, об основном тайном свойстве которых они уже просто не знали.
Но зато цену этим монеткам точно знал старина Дюк, прослышавший от самого Агасфера о том, что 30 серебренников, которые бросил перед Первосвященником предавший Иисуса Христа Иуда, так и остались лежать в пыли на пороге древнего иудейского храма, пока их не подобрал некий пришлый филимистянин, который и поменял их у местного ростовщика на сто неразменных римских сольдо давно забытой эпохи. И хотя кожаный мешочек с его внезапной добычей был невелик да туг, не удалось и ему вывезти его из пределов Иудеи, поскольку вскоре подорожный плут был убит, а все сольдо вновь оказались в храмовой казне.
Многочисленные потомки норманнов, саксов и викингов лениво воевали между собой с самого начала двенадцатого столетия и слабо смешивались в веках, до тех пор, пока не устраивали местечковые феодальные разборки, в пору которых человеческое кровище лилось бурными реками, а физиологическое насилие становилось общепринятой нормой.
Разноцветные родовые китлы шотландцев тоже счастья и мира не прибавляли, а с тринадцатого столетия к этой голодной мешанине племен прибавились крестовые походы всей пользы от которых местное население почувствовало только в новых крупах ячменя, риса и гречки. Но ни о каком рисе в горах не могло идти речи.
Хотя не одним же горным вереском питались люди высокогорья, отдавая во всяческие окрестные и экспедиционные войска всяческих королей и феодальных вассалов своих бастардов и полукровок, своих приблудышей и найденышей. А вечно конопушная очередная по счету Пенни ставила перед собой старый горшок из-под молока или меда, и начинала сбивать войлок.
Я закрылась, - обычно перед тем объявляла такая себе вошедшая в возраст Пенни, и начинала ваять из крашенного овечьего войлока мягкие клетчатые фетровые красно-зеленые шапочки для пастухов и их разбитных женушек и дочерей. Тем и зарабатывала, старея.
А жизнь текла своим чередом. Но однажды к уже даже такой Пенни случайно приходила удача, и в ее бедное жилище стучался тот или иной престарелый рыцарь. Возвращавшийся через годы. А то и долгие десятилетия с пределов святой земли. Был он обычно немощен, но помнил образ некой прежней молодой хохотушки Пенни, и просил у стареющей Пенни только перед смертью обрядить его в его же трофейное, но чистое дорогое белье, после чего из тощего кожаного мешочка выворачивал перед старательной и доброхотной Пенни свое последнее богатство – вытертое золотое сольдо с потертым профилем Ирода Второго на орле и какого-то там по счету Нерона или даже Пилата на орешке. Чеканные профили были не так уж важны. Ведь это было очередное неразменное сольдо.
К утру странствующий рыцарь принепременнейше умирал. Поскольку и хворей в старике было бездна, да и ядов из корешков горных трав, подаваемых в виде приправ к испеченному барашку в доме Пенни хватало. Здесь уж непременно положено было звать священника. Ведь свою последнюю исповедь пришлый крестоносец принимал еще когда-то прежде, в бою за Святую землю и гроб Господний. А вот, убедится в том, что рыцарь не умер от яда надлежало уже святому отцу, впрочем, о доподлинной святости которого самой Пенни давно было известно.