Поэтому старые любовники просто тихо по-домашнему целые сутки бражили, чтобы назавтра оповестить всех окрестных прихожан о том, что рыцарь от житейской ветхости и прежних славных доблестных подвигов во славу Христа, тихо почил в Бозе. Его хоронили. В траурной процессии шли монахи и юные девственницы, разбойники и торговцы, много светлого и темного люду. Последней шла Пенни. Она несла, в опущенной вниз правой руке венок из полевых горных трав.
В этот полевой траурный венок искренней скорби была вплетена длинная черная полулента, полушаль. Она заметала за рыцарем все пройденные и непройденные земные пути. Тем, открывая бесконечный путь в светлое Царство Божее. Синие губы рыцаря, окрашенные белиной кривились в улыбке. За этой ухмылкой скрывалось коварство огненно рыжей Пени, которая выбирала между многолетней рабской покорностью дряблого пустого грядущего и лихой искрометной старостью.
Последней, расшабашенной которой, увы, в дальнейшей ее жизни уже не было места. Поскольку после похорон странствующего рыцаря Пенни сразу собиралась на прощу. Крепко зажав в своей цепкой руке полученную от рыцаря заслуженную трудами праведными и не очень плату, она несла очередное неразменное сольдо к отцу, старому Дюку, потомку самого Агасфера, готовому употребить его для особого и даже благого дела.
Так как из рук очередной своей дочери, в очередной раз стареющей Пенни Дюк страстно жаждал принять золотое неразменное сольдо. Ах, этот столь желаемый неразменный денежный эквивалент материальной весомой Вечности, ах, этот столь желаемый и, наконец, осязаемый золотой кружалик, именуемый золотым сольдо. Именно его хотел использовать перманентно вечный старина Дюк в качестве надежного тарифного мыта, в уплату за перевоз слепому Харону через мертвые воды бесконечно непреодолимого безмолвного Стикса.
Приносила с собою Пенни и тот сцепляющий уста на целую вечность эликсир забвения, рецепт которого из окрестных полевых трав и цветов могла приготавливать за глаза та или очередная проказница Пенни. А что поделать.
Иногда у Пенни засиживались люди знатные, бедностью в ее теплом доме не пахло, и блудливость свою при своей статности и пригожести, она считал для себя достойнейшим ремеслом. И была права. С ней считались, ее любили, уважали, боялись и обожали… Едва ли не все, кроме собственных отпрысков.
Обычно именно они обладали особой стоеросовостью на осколках благородных предков и местных ухарей за несколько мелких пенни, число которых в жизни литой да ядреной красотки Пенни было великое множество.
Заранее зная их негромкие судьбы, она щадила своих единокровных олухов, но, как ни странно, пути-дороги к своему ветхому деду–патриарху они не знали, поскольку сей дед-стовед был желаемой живой реликвией, помнящий многое и многих еще до поры первых крестовых походов на Святую землю, до последних стенаний Иисуса Христа, ведь именно Агасферу, как простому плотнику довелось среди многих сродников своего ремесла, волочь этот проклятущий крест распятия на Голгофу.
Видеть этого толком он не мог, но всех носильщиков называл по-семейному просто – ата, то есть дядька, а то и просто земеля. Каждый из них владел древними тайнами: Кто-то даже помнил, кто и когда точно умыкнул из царственного Иерусалима древнюю машинку для манны небесной, именуемую в Талмуде ковчегом и, говорят, что были даже умельцы, точавшие в ту пору миниатюрные копии этого инопланетного принтер-дубликатора. Сунешь в такой монетку, и на выходе – бац, еще монетка. Едва ли не дубликатор вселенной.
А чертежи оного у старины Дюка в башке. Так что в пору изловить, того, посадить на ржавую железную цепь и пытать. Но у Дюка всегда срабатывала родовая защита: стареющая ведунья Пенни, преднамеренно травившая старца при преследовании, а по мертвому не поймешь, Дюк ли то или Джон. Так что с поличным потомка Агасфера, изворотливого Дюка так и не взяли, чуть что жил-был, но, как не крути, умер Максим: хрен с ним! Умер-шмумер, лишь бы был здоров! И старина Дюк здоровел, как только перебирался за взятку в одно неразменное сольдо через Стикс.