— Да. Вы, бабушка, не спрашиваете почему?
— Здесь трудно жить, — тихо проговорила Лиена.
— Ведь и вам тоже трудно?
— И мне.
— Но ведь можно уйти! — с жаром сказала Гундега.
На лице Лиены появилось слабое подобие улыбки.
— Ах, солнышко моё! Куда я пойду? Кому я нужна? Такие, как я, уходят отсюда только одной дорогой.
— Я возьму вас с собой!
Лиена, продолжая улыбаться, недоверчиво покачала головой. Мелкими шажками она подошла к кровати и присела на край.
— Куда ты меня денешь, детка, ты сама без угла. Да и долго ли мне осталось жить. Старый человек всё равно что старые часы. Ходят, ходят, тикают-тикают и начинают понемногу останавливаться. И вдруг останавливаются совсем. Колёсики сносились, пружины ослабли. И сама не знаешь когда. Годы текут, словно вода в реке. Всё время текут и текут. Река как будто всё та же, а вода другая.
Лиена пошевелилась. В её руке была суковатая палка. Когда-то она ходила с ней только пасти скотину, а теперь даже дома тяжело опиралась на неё. Когда кормила свиней, прислоняла её к загородке, когда доила коров — клала рядом с собой. И в кухне палка всегда была под рукой. А сейчас ей бы и не подняться наверх без палки.
Постучав палкой о пол, она сказала:
— Вот куда моя сила ушла — в палку.
Странная, еле заметная улыбка не сходила с её лица. Такой далёкий светлый отблеск остаётся на небе после того, как зашло солнце и наступила ночь.
— Какой Юрьев день [15] подошёл нежданно-негаданно. Не скрою, Илма послала меня, чтобы я тебя удержала, уговорила. Но я не стану уговаривать, хоть и жаль. Если бы ты знала, солнышко моё, как тоскливо старому человеку в пустом, молчаливом доме. Будто тебя зарыли в могилу и забыли.
— Но ведь на свете существуют не только Межакакты!
— Для тебя — не только. А для меня — только они. Межакакты — мой мир. Я совсем не знаю теперешней жизни. Я не скажу о ней ничего плохого, просто я её не знаю. Моя жизнь осталась там, где прошла моя молодость. Человек ведь живёт, солнышко, только пока молод. В старости уже не то — и работа не спорится, вспоминается молодость… Смотри, какой у нас разговор получился на прощанье.
— Мне очень жаль тебя, бабушка… — Голос Гундеги дрогнул.
Лиена просияла.
— Солнышко моё ласковое! Ты не знаешь, как я хочу, чтобы ты осталась. Но тебе будет лучше там. Я старый, отживающий свой век, усталый человек. Ах, Гунит, если бы ты только знала, как я устала…
Порывшись в кармане кофты, Лиена вынула пару небольших белоснежных рукавичек с узорной каймой.
— Вот возьми…
Гундега взяла.
— Что ты так грустно смотришь на меня, Гунит?
Гундега всё ещё держала рукавички.
— Надень, примерь. Должны быть впору, у тебя маленькая рука.
Гундега послушалась. Рукавички были связаны будто по мерке. Она стояла в летнем платье среди разбросанных на полу вещей. Взглянув на рукавички, она бросилась на шею Лиене.
— Бабушка, зачем ты сюда поднялась! Теперь мне так ужасно тяжело уходить.
Лиена погладила её волосы.
— Ничего, дитятко, ты хорошая, сильная. В молодости нужно быть сильной. Чтобы потом, под старость, ни о чём не сожалеть. Тяжело сожалеть, когда ничего уже нельзя исправить.
Гундега присела к ней на кровать.
Лиена обняла её.
— Здесь была комната Дагмары. И Дагмара ушла. Эта комната стала твоей. Уходишь и ты… Ушёл Фредис. Все уходят. Кто куда. Теперь мы с Илмой остаёмся только вдвоём в Межакактах. Какой великолепный, красивый дом… И какой проклятый дом…
Улыбка совсем угасла на её лице, и взгляд стал пустым, безжизненным, без теплоты.
— Мне иногда хочется всё это поджечь, — еле слышно проговорила она. — Пусть горит, пусть сгорит. — Подняв голову, она тихо продолжала: — Не бойся! Это всего лишь странная причуда старого человека. Виноваты не Межакакты, не их четыре стены. Виновата я сама…
Она сидела неподвижно, сложив руки и опустив голову, как тогда на кладбище.
— Бабушка, милая!
Подняв голову, Лиена опять слабо улыбнулась, глядя в пространство.
— Не слушай меня, Гунит. Задумаюсь — заговариваться начинаю, — и прибавила ещё тише: — Теперь я останусь одна.
Она поднялась и, глядя вперёд невидящими глазами, пошла словно впотьмах, на ощупь, протянув вперёд руку, чтобы не наткнуться на что-нибудь. Палка громко стучала по полу, бесстрастно отсчитывая каждый её шаг.
— Бабушка!
— Что скажешь, дитятко?
— Я не могу… я остаюсь…
15
В Юрьев день (23 апреля) в Латвии обычно истекал срок контрактов, заключённых между батраками и хозяевами, и батраки, как правило, нанимались к новым хозяевам.