Илма замялась. Опять Дагмара! Это имя, как заколдованное, не сходит у обеих с языка. Илма сердилась на себя, возмущалась, но ей, так же как Лиене, не забыть день, когда в Межакакты привели, нет, вернее, принесли маленькую девочку-заморыша, разучившуюся ходить за время болезни. Хилая, с синим старушечьим личиком, на котором выделялись только огромные глаза…
Илма гнала воспоминания — назойливые, невыносимые и всё же дорогие сердцу. Мысль стремилась уйти от них, но какая-то необъяснимая сила вновь и вновь заставляла возвращаться к ним.
Илма пыталась уверить себя, что с приездом Гундеги все перестанут вспоминать о Дагмаре. Хотя Межакакты просторны, здесь место только для одной из них. А если бы вдруг появилась Дагмара и раскаялась во всём… Какие глупые фантазии! Что за вздор! Дагмары нет, и воспоминания о ней похожи на дым. Издали кажется: перед тобой плотная стена, а приблизишься — и пройдёшь как сквозь воздух. А потом глядишь — и совсем дым исчез.
Илма вяжет луковицы в длинные плетёнки и развешивает их на стене, над плитой. На зиму. Несложное, но скучное занятие. Нужно, ничего не поделаешь!
Вскоре в кухне соблазнительно запахло блинами.
— Дай мне один!
Илме хотелось, чтобы мать сама подала ей на вилке горячий, масляный блин, как, бывало, Дагмаре.
Но Лиена бесстрастно кивнула головой.
— Возьми!
Блин был аппетитный, румяный, и, съев его, Илма проговорила:
— Я думаю, на наших хлебах она скоро поправится.
— Всякий хлеб имеет корку…
— Я не допущу, чтобы болтали, будто я свою приёмную дочь морю голодом. Скоро и Вента отелится. В новолуние зарежем борова…
— Может быть, истопить печку в её комнате? — неуверенно спросила Лиена.
Илма усмехнулась.
— Не зима ведь. Молодая, кровь горячая…
— Там три года никто не жил. Стены остывают без человеческого тепла.
— Теперь она будет жить. А если понадобится, сама затопит… — И, помедлив немного: — Не хочу, чтобы она уже с первого дня забрала себе в голову, что она принцесса, а мы обязаны ухаживать за ней.
Пусть день прихода к нам будет совсем обычным, а не праздничным.
Лиена смотрела куда-то мимо Илмы.
— Что же тут плохого, — сказала она, — пусть бы сегодня был праздник. Пусть она почувствует, что её ждали. Здесь её новый дом, ей больше некуда идти.
Илма отрицательно покачала головой.
Она не представляла, что всё окажется таким сложным. Думалось: что тут особенного, — Гундеги будет жить здесь так же, как жила в Приедиене, и унаследует Межакакты, потому что Илма бездетна. Всё просто, если бы… если бы не было печального примера Дагмары и горьких воспоминаний, от которых до сих пор никак не избавиться.
Конечно, Гундеги не Дагмара. Гундеги плоть от их плоти, она ветвь их дерева. Дагмара была чужой, в её жилах текла чужая кровь. И всё же Илме немного боязно. Боязно потому, что она так и не поняла влечения, которого послушалась Дагмара. Когда всё понятно, можно вовремя принять меры, но как предостеречь от того, что не поддаётся объяснению?
В чём она, Илма, допустила ошибку по отношению к Дагмаре, ошибку, которую нельзя повторить по отношению к Гундеге? Илма не знала. И это неведение беспокоило её, и она старалась теперь поступать иначе, чем поступала тогда. Если приход Дагмары в Межакакты был праздником, то появление Гундеги не будет праздником. Ну, а дальше, что дальше?..
— Ты меня не понимаешь, мать! Я…
Лиена молчала, но вся её сухощавая, согбенная фигура выражала такой немой, упрямый протест, что Илма, поджав губы, отвернулась, так и не закончив начатой фразы.
Гундега смотрела, как, важно переваливаясь на рытвинах, удалялся сине-белый «Икарус». Набрав скорость, автобус постепенно уменьшался и, наконец, исчез за поворотом у леса. И ей показалось, что порвалась последняя нить, связывавшая её с домом… Что же такое дом? Неужели только комната в два окна, выходившие на главную и чуть ли не единственную мощёную улицу местечка? Дом… Приедиена, бабушка, прошлое, жизнь, всё.
Гундега почувствовала себя очень одинокой, и не только здесь, посреди дороги у автобусной остановки, она сейчас была одна в целом свете. Ещё никогда так остро не ощущала она этого страшного чувства покинутости. Даже в день бабушкиных похорон. Тогда ещё оставалась хоть какая-то связь с ней. Небольшая комната, где они жили вместе, одежда, которую она носила, вещи, к которым прикасались её руки. Первое время все эти неодушевлённые предметы приносили ещё успокоение. Но постепенно Гундега всё сильнее и сильнее ощущала пустоту. И бабушкины вещи сделались постоянным, мучительным напоминанием, уйти от которого не хватало ни сил, ни желания.