–Горько, – признаёт Габриэль в смущении.
–Зато по-настоящему, – отзывается Азазель. – Что ты хотел передать мне, архистратиг?
Габриэль достаёт свёрток, протягивает:
–Я получил его от Владыки.
–Вижу, – Азазель слегка улыбается. Глаза его остаются холодными, но уголки губ, когда красивого, ангельского светлого лица, а ныне изломанного страданием и пережитым, слегка подрагивают. – Я передам.
–Это не для передачи, это для…– начинает Габриэль и осекается. Он внезапно узнаёт. А может быть видит впервые символ на свёртке – печать Светоносного…
Это не для Азазеля. Это Владыка передал для Люцифера – своего лучшего творения, утерянного и восставшего.
–Это не ложь, – утешает Азазель, – Владыка тебе не солгал, он просто не сказал всего. Это другое. Возвращайся назад, архистратиг.
–А что…что там? – Габриэль поднимается, не замечая, что в руках у него всё ещё зажат кубок с настоящим горько-горячим вином.
–Я не знаю, – улыбается Азазель, теперь улыбается широко. – Ты допивай, Габриэль, и лети изо всех крылышек отсюда! Велиал зуб точит, у Лилит приступ ярости на носу, да и я не добр уже тысячу лет. Лети, пока отпускаем.
Габриэль не спорит ни насчёт вина, ни насчёт скоро своего отбытия.
***
–Я всё сделал, Владыка, – Габриэль снова в доспехах и при оружии. Непривычно ему быть без того и другого, тоже тщеславие и гордыня зарождаются, что ли?
–Передал в руки Азазелю? – уточняет Владыка. Он тих и спокоен, благостен. И Габриэль с трудом может поверить, что этот же Владыка жестоко карал грешников не так давно.
–Да, – подтверждает Габриэль, и, не удержавшись, ехидно добавляет, – Азазель сказал, что передаст…своему господину.
Владыка не удивляется и не сердится, кивает:
–Хорошо. Он всегда был ближе всех к Люциферу. Мне не нравилась их дружба, но даже мне не подвластно было их разделить.
–Владыка…– Габриэль знает, что дерзок, может быть дерзок как сам Люцифер, заявивший однажды, что престол Владыки не вечен, но разве можно не спросить, не попробовать? – Позвольте узнать, я никому не скажу, я сохраню тайну, но все же…греховное любопытство мне не даёт покоя.
–Спрашивай, – дозволяет Владыка и даже подмигивает.
–Что вы отправили…ну, Люциферу? – Габриэлю неловко произносить имя Люцифера, но что делать? Есть такие личности, даже имя которых звучит страшно и больно. Люцифер наказан, хуже всех наказан, без права на спасение и милосердие, но не забыт.
–Любопытство! – Владыка вздыхает, – любопытство сгубило Лота! Ну ладно, не тушуйся… пальто я ему отправил.
Габриэлю кажется, что он спятил.
–Пальто?
–Он в царстве огня, – объясняет Владыка, – но огонь его никогда не согреет. А раз огонь не согреет, то я подумал отправить пальто.
–Какое ещё… – Габриэль трясёт головой, думая, что ему пора в настоящий отпуск, – какое ещё…
–Пашминное! – и Владыка разводит руками, – люди говорят, оно теплее и легче кашемира. Здесь я им верю.
Габриэль покорно кивает и решает, что больше он спрашивать не будет.
Кошка
Если бы вы встретили вдруг на улице эту Кошку, вы, скорее всего, просто бы скользнули по ней невнимательным взглядом и вернулись бы в свои мысли. И тут нет вашей вины! Кошек на улице много, мыслей тоже, и всегда есть дела, и в уме список дел: что успеть, кому что сказать, куда зайти… список не кончается! Какие уж тут кошки? И потом, что, бродячих животных никто не видел? кошкой больше, кошкой меньше – велика разница!
Люди посвободнее в собственных мыслях, могут, конечно, подумать, что-то вроде: «ой, бедная!» и пустить в длинные размышления о смутных напастях, которые подстерегают бродячих животных, особенно по зиме. Или, если есть свободная добродетельная ярость, подумать что-то нехорошее о хозяевах, которые берут и выкидывают животное, словно игрушку.
Люди же, посвободнее не только в мыслях, но и во времени, могут даже прикормить животное…
Но всё дело в том, что эта Кошка не нуждалась ни в прикормке, ни в проклятиях в адрес своих хозяев, ни уж тем более в жалости. Откровенно говоря, она сама могла и поесть, и пищей её становилась совсем не добыча с помойки, вырванная у своры местных помойных псов или котов; сама могла и хозяев покарать, если были бы у неё эти самые хозяева; а жалость она просто не терпела и считала её проявлением слабости. Такая вот Кошка – сама по себе, похожая на всех кошек в этом.