«Да, наверное, это единственный вид подвигов, что остался мне, но я всё-таки сделал это!» – размышлял Габриэль, поднимаясь по сотням лестниц всё выше и выше в холодную бесконечность света. Он не любил слёз и считал, что всё сделал правильно. И даже если слова его были грубыми – они нашли отклик и значение в мари, и успокоили её...
Так размышлял Габриэль долгие три дня, периодически возвращаясь мыслями к диалогу с Пречистой. Воспоминания мутнели, и вспыхнули лишь раз очень ярко, в тот самый момент, когда Габриэль, проходя мимо молодого ангелочка-дежурного, увидел в его руках записку, начертанную уже знакомым почерком:
«Придите ко мне, защитник света, и вразумите меня в моём горе или утешьте меня в моём несчастье.
Мария»
Габриэлю сделалось тошно. Слова ушли в никуда – только сейчас архистратиг это понял. Мария так и осталась при своём горе и с той же уверенностью в том, что переспорит положение Небесного Царства. И разница была лишь в том, что для этого молодого ангелочка Мария была Пречистой, Титулованной и очень значимой. А для Габриэля – всего лишь одной из кандидаток. И это означало, что архистратигу придётся присматривать за этим и, может быть другими ангелами, чтобы не натворили они бед и не полезли на Святой Престол спорить.
Что ж, какая-никакая, а всё-таки драка.
Меланхолия
Азазель ненавидел спускаться в самые страшные глубины Подземного Царства, но ему приходилось по долгу своей службы, а еще, потому что в Подземном Царстве свободное блуждание считалось привилегией, и эту привилегию Азазелю подарил лично Люцифер.
Ну и как тут откажешь? Никак. Если отказать Люциферу-господину Азазель ещё мог (всё-таки, Азазель был сотворён раньше, и его предательство Небесного Царства было таким же болезненным, как и предательство Люцифера), то вот отказать Люциферу-другу Азазель уже был не в состоянии.
Да, другу. И да будет проклят святоша Раймунд, пустивший известную ложь о том, что у демонов, как и у всех обитателей Подземного Царства не может быть дружбы – если увидите его, передайте, что он лжец!
Хотя, Раймунда и тут не подловишь. Если вы ему скажете о том, что он – лжец, и заявите, что Азазель с Люцифером дружны, Раймунд вам возразит, что подружились они ещё в Небесном Царстве, будучи ангелами. И вам нечем будет крыть!
Эта дружба не нравилась Владыке, но он покорился ей, и теперь, должно быть, сожалел, что не смог разбить её ещё когда было можно, когда не было ещё бунта, когда Люцифер не поднялся против всего Небесного Царства и не вызвал раскол среди ангелов, навсегда разделив мир.
Разумеется, в тот день, как и во все предыдущие дни, Азазель последовал за Люцифером, и следовал за ним он и в Подземное Царство, в изгнание, в новый мир, и оставался близок к трону своего друга. И так и не научился отказывать ему в том, что было не по нраву ему самому. Именно поэтому раз за разом Азазель спускался в самые глубины Подземного Царства, проходил сквозь пугающие его Долины Гниения и Переулки Утопленных Душ, через провалы Ничто, через судилища, через огненные червоточины, где коротали свои вечности демоны, нечисть и грешники – кто в работе, кто в наказании, кто в праздности…
Но это ещё ничего. Вся мерзость, смрад и скопление боли уже привычны. Но вот перед самыми покоями Люцифера нужно было миновать страшное Ледяное Озеро, и пройти его Азазель без содрогания не мог. Дело было в том, что в этом Озере томились в вечном заточении скорби, боли и безысходности души. Они сохраняли память о своих преступлениях, но не могли шевелиться, обречённые на вечную мерзлоту Озера. Слой за слоем лежали они, не умея теперь моргнуть, но умея только помнить и страдать. Их не били плетьми, их не жгли, не четвертовали и не оскорбляли – с ними не делали ничего, даже лёд, хранивший их, никто здесь не охранял и никто не стерёг – ни к чему. Души сами помнили, сами сходили с ума и их бесконечное горе и муки, их наваленные друг на друга скорби, трансформировались в Лёд, ещё глубже вмораживая их друг в друга.
Это было остроумно – Азазель признавал. И даже гениально: минимум затрат, и души сами создают себе при этом ад, но как же это было жутко. Они видели, они слышали, они осознавали и ничего не могли сделать! Только лежать, безучастно глядя вверх, если повезёт оказаться наверху, или в темноту, если на тебя уже нагрузили другие души, только лежать и помнить.
Азазелю было страшно. Он знал, что не должен говорить о своём страхе, что страх – это удел смертных, но как же было сложно сохранить напускное равнодушие и удержаться от желания пробежать как можно быстрее через это проклятое Озеро! Нельзя, нельзя… нужно идти степенно и важно, словно это тебя ничуть не касается. Каждый раз Азазель справлялся, и каждый раз был уверен, что в другой раз он точно не сможет.