Милиан не стал больше спрашивать. Уклончивые ответы Балы лишь разжигали его подозрительность, но решительно ничего не проясняли…
Закашлялся Джармин. Кашлял он тяжело и долго… Всего четыре дня прошло, а мальчонка совсем завял… что же дальше будет? Милиану все больше казалось, что они идут в никуда. Слизнув с ладони остатки золы, он поспешил загнать напрашивающиеся эмоции обратно в их норы… Как-никак, ему еще дежурить первым в эту ночь. И не стоит заглядывать далеко вперед…
…Что-то потревожило сон Джармина, чуткий, как у всякого, кому тяжело дышится. Он так и не понял, что это было. Возможно, серебристый свет луны, коснувшийся век, или какой-то посторонний лесной шорох; а может быть, ускользнувшее жуткое сновидение.
Поднявшись на локтях, Джармин осторожно втянул ноздрями прохладный ночной воздух, стараясь меньше хрипеть, потом сел, накрывшись плащом, и подтянув к подбородку колени. Ничто не нарушало привычной мелодии леса, к которой за время странствий успел привыкнуть мальчик. Ночь была глубокая и звездная. Дежурил Бала.
Джармин осторожно подошел к нему и сел рядом. Лекарь улыбнулся в ответ; эта улыбка несла тепло даже сквозь два слоя тумана равнодушия: по одному в душе каждого. Джармин улыбнулся в ответ, но улыбка исчезла с его лица, как только он вспомнил про руку Балы. Вскользь он посмотрел на нее: больная рука неподвижно лежала на колене лекаря, кровь, проступившая сквозь повязку, казалась черной в ночи; здоровой рукой он перебирал пушистые листочки какого-то растения. Оно подвяло — видимо, сорвано было давно…
— Это желтый назарин, — объяснил Бала, показав Джармину растение. — Я и не думал, что назарины растут так далеко от моря.
— Тогда, в «Приюте у озера» ты жалел, что у тебя нет с собой назарина, — сказал Джармин, улыбнувшись…
— Знакомая улыбка, — отрешенно проронил Бала. — Так улыбается тот, кто не совсем умеет улыбаться, потому что ему в жизни досталось мало радостей и от одной радости к другой он уже успевает забыть, что это такое… Коста… Коста улыбался так… И про назарин я рассказывал только ему.
— Назарин — цветок надежды, — припомнил Джармин. — Желтые цветы лечат больную душу, серые корни — больное тело…
— Ты и вправду — Коста… — Бала покачал головой, не веря в то, что говорит. — Мой ученик. Мой друг. Если бы только все обернулось иначе… Я показал бы тебе самые красивые места мира. Даже свои родные Черные Острова.
— Еще покажешь, вот только выберемся отсюда… — тепло отозвался Джармин, вновь напомнив Бале младшего Оллардиана, но не голосом, а неуловимой интонацией.
— Я хотел бы верить… — вздохнул Мараскаран. — Но… — он взглянул на цветок, бессильно уронивший свою золотую головку, и передал его Джармину. — …похоже, мой назарин завял… Иди спи Коста-Джармин; тебе не придется дежурить этой ночью.
…Слава богу, подумалось Бале, малыш не задавал лишних вопросов… Джармин послушно вернулся на свое место, некоторое время крутился с боку на бок, пытаясь поудобнее устроиться на жесткой земле, а потом уснул. Увядший назарин, зажатый в ладони, покоился у его сердца.
Мысленно простившись со всеми, Бала углубился в лес. Отойдя на приличное расстояние, он остановился и снял с пояса фляжку, такую же, в какой путешественники обычно носят свою походную настойку… Но эта была не совсем обычная. Сегодня вечером Бала добавил в нее желтые назарины… цветы надежды, которые лечат и душу, и тело. Но если говорить строго, отвлекшись от романтики, то назарин желтый — мощнейший стимулятор, который «дает пинка» даже самому изможденному организму и выжимает из него последнее.
Бала не успел допить фляжку, как туман равнодушия сдуло, словно ветром. И само равнодушие, гнездившееся в душе, а не в теле, — тоже. В какой-то миг Бале показалось, что у него за спиной раскрылись два могучих крыла; и дух его воспарил над землей, а измученное тело налилось силой.
Если верить давним словам Косты, теперь Мараскаран должен был сиять для детей тьмы, как солнце, затмевающее все вокруг. И тогда он побежал…
Силы цветов надежды хватит, чтобы увести подальше от ребят того, кто ищет их смерти… того, кто убил Косту. Быть может, даже поквитаться с ним…
Бала бежал долго. Бежал, пока не начало светлеть небо, и тогда усталость настигла его, как брошенный в спину камень. Он обнаружил, что разбит и вымотан; больная рука налилась свинцом; тело вновь охватил жар. Только тогда дрекавак вышел к нему… о, он умел ждать и выбрал лучший момент: больной, сломленный горем воин был почти беспомощен перед ним…