Современные сцены порой навевают анахронистические представления, но эта, наоборот, помогает избежать анахронизма. Мы не должны уподоблять действия Иисуса протесту современных туристов против дороговизны религиозных безделушек в Вестминстерском аббатстве. При жизни Иисуса Храм был центральным символом иудаизма, средоточием специфической для израильтян деятельности, темой ряда их важнейших рассказов и прекраснейших песен, ответом на глубинные вопросы. И именно Храм выбрал Иисус для самой заметной своей публичной акции. Экзегеты давно заметили, как остро евангелисты чувствуют символическое значение Иерусалима, горы Сион и Храма и как тонко отражают его в своих текстах[1433]. Было бы странно, если бы и сам Иисус упустил из виду символическую роль места, которое псалмопевец назвал «радостью всей земли»[1434]. Следует отметить три аспекта Храма и его значения:
• присутствие ГОСПОДА;
• система жертвоприношений;
• политическая роль.
Итак, во–первых, Храм считался местом обитания Бога Израилева.
Земным местом обитания Бога сначала была скиния, а потом — Храм. Его великая любовь к Израилю явлена в том, что со Своего далекого престола над семью небесами… Он сошел обитать к народу Своему в шатер из козьих шкур, который Он повелел воздвигнуть… У Бога есть скиния или Храм на земле не потому, что Ему не обойтись без места для обитания (Его святой дом в вышине существовал еще до сотворения мира!), но потому, что для осознания Его любящего присутствия людям нужна какая–то видимая вещь[1435].
Кэрол Мейерс в недавней статье разъясняет:
Храм по замыслу своему был земным местом обитания древнеизраильского божества… Символический характер Иерусалимского Храма… был связан с рядом особенностей, благодаря которым Храм мыслился как космический центр Вселенной, место, где соединяются небо и земля, откуда Бог правит миром[1436].
Это значит, что чем ближе человек подходил к Храму, а внутри Храма — к Святому Святых, тем дальше он продвигался по четко выстроенной лестнице ритуальной чистоты[1437].
Во–вторых, Храм был местом, где совершались жертвоприношения. Считалось, что здесь можно получить прощение грехов и очиститься от скверны[1438]. Это ярко видно в описаниях ситуации, которая возникла после гибели в 70 году н. э. системы жертвоприношений:
Разрушение Храма в 70 году н. э. положило конец всей системе искупительных жертвоприношений, публичных и частных, а также всеобщему очищению — с козлом отпущения в День Искупления. Утрата глубоко переживалась… Этот рассказ [об Иоханане Бен–Заккае и Иошуе Бен–Ханании, обсуждающих гибель Храма] иллюстрирует смятение, которым наполнились сердца многих людей после прекращения жертв[1439].
Один современный автор говорит:
Жертвоприношение «тамид» [«постоянное»] символизировало не только трапезу божества, но и, по экстраполяции, присутствие божества среди народа. Нельзя было вообразить большего культового бедствия, чем утрата этого жертвоприношения: оно означало бы разрыв связи между божеством и людьми (Дан 8:11)[1440].
Понять смысл древних жертвоприношений очень трудно. И не потому, что они чем–то плохи или бесцельны: если нам идея жертвоприношений чужда, то это наша проблема, а не древних. Сложность в другом. Релевантные тексты больше сосредотачиваются на описании ритуала, чем на его смысле[1441]. На основании рассказа Лев 1–7 о различных типах жертвоприношений можно очертить (с оговорками) следующую картину.
Ежедневно совершались два вида жертв, утверждающих и празднующих пребывание Божества среди Своего народа.
• Всесожжение. Тексты говорят о нем как о пище для Божества, которую то обоняет и вкушает. Последнее представление, впрочем, широко понималось как антропоморфизм[1442].
• Жертва мирная. Предназначалась для вкушения уже не Божеством, а народом. Отсюда ее праздничный характер.
На них взималась храмовая подать, из–за чего в их совершении участвовали, хоть и несколько косвенным образом, все израильтяне[1443]. Жертва всесожжения и мирная иногда назывались «искупительными», хотя существовали другие виды жертв, специально предназначенные для «искупления».
Следующие два жертвоприношения вновь делали из верующего полноценного члена народа Божьего, — состояние, нарушенное грехом или нечистотой. Отметим, что грех и нечистота — вещи разные. После родов женщина считается нечистой, но рожать само по себе не грех. Вор грешит, однако ритуальная скверна на нем может отсутствовать[1444]. Интересно, что еврейское слово, обозначающее третий вид жертвы в Левите, — «хатта'т» — может быть переведено не только как «жертва за грех» (обычный перевод), но и как «жертва очищения». Ее приносили и в некоторых случаях греха (Лев 4:1 — 5:13; Числ 15:22–29 и т. д.)[1445], и в некоторых случаях нечистоты (после деторождения, Лев 12; после истечения, Лев 15). О взаимосвязи между грехом и нечистотой и о разнице между избавлением от одного и другого, много спорят. Это вылилось, в частности, в дискуссии о том, как функционировали эти жертвы. По всей видимости, ритуал имел и искупительную, и очистительную роль. Но в чем же здесь смысл: грешник очищается от греха? Или из храмовых пределов удаляется культовая нечистота, созданная присутствием грешника/нечистого человека?[1446]
1434
Пс 47:2. Ср. Sanders 1993, 262: «На мой взгляд, невозможно переоценить значение Храма в еврейской Палестине I века».
1437
Исследователи часто отмечают этот момент: см., например, Meyers 1992, 360; D. Р. Wright 1992b, 241–243; Sanders 1992b, 70сл.
1441
См. G. A. Anderson 1992, 871сл., 877–881; Sanders 1992b, гл. 7. Далее я буду во многом опираться на эти работы.
1444
См. Sanders 1992b, 71. В то же время полностью разграничить нравственную и культовую сферы невозможно (такие ошибочные попытки встречались, например, в некоторых анахронистических интерпретациях Павловых воззрений на Закон). См., например, Филон,
1445
Грехи, о которых идет речь, описываются как совершенные непредумышленно («по ошибке»}. Это значит, что человек не знал, что данное действие запрещено, или знал, но совершил его случайно. См. Wright 1991, 221–223.
1446
См. G. A. Anderson 1992, 879сл., цитирующий Гезе (Gese) и Яновского (Janowski) как представителей первой точки зрения и Мильгрома (Milgrom) как представителя второй точки зрения.