Вадим надел очки и принялся изучать меню. Они давно не были в этом кафе, поэтому не знали, что заказывать, но времени было в обрез. Утром он не успел побриться и теперь сидел с небольшой щетиной. Это не нравилось жене, но нравилось детям. Что-то заграничное появлялось тогда в их отце, какой-то особый лоск, как у крутого парня, которым он никогда не был. Вадим был добрее любого из них. Все дети во дворе и на даче завидовали Глебовым-младшим, потому что их отцы не были даже на четверть такими приветливыми и разговорчивыми с ними. Это Алеша знал всегда, но сейчас он обратил внимание, что отец не был таким простаком, как иногда он о нем думал. Может, тому причиной стали его небритость и то, как он деловито выбирал им поесть. Такая ерунда вдруг показалась Алеше очень значимой. В этом было что-то мужское, уверенное в себе, знающее, что нужно делать.
Редакция располагалась в старом двухэтажном особняке со скрипучим паркетным полом, замурованным камином, большими окнами и лепниной в виде греческих амфор и лукавых амуров. Здесь пахло газетами и журналами. Сложенные в стопки, они напоминали Алеше то ли башенки средневекового замка, то ли маяки, тоскующие по своим кораблям. Всякий раз, что он бывал здесь, его сажали за стол у окна, давали какие-то старые журналы, и Алеша принимался отсматривать материал для своих вырезок. Правда, в них всегда было откровенно мало картинок. Тогда, заскучав, Алеша брал чистый лист и начинал писать очередной приключенческий рассказ. Обычно на бумагу он переносил продолжение приключений уже известных героев. Персонажи разных книг и фильмов в его повестях причудливо переплетались; несоединяемое обретало общность, облекалось в парадоксальные одежды нового сюжета, веселя взрослых, а порой и наталкивая их на вполне серьезные размышления. «Настоящий постмодернизм», — говорил Сергей Иванович.
Тут все располагало к тому, чтобы писать, — как-никак, все же редакция. И старый стул, и большой письменный стол, накрытый стеклом, под которым старые купюры, открытки, фотографии и обертки шоколадок, которых он никогда не пробовал, и окно, через которое можно было видеть проходящие поезда, и даже конфеты в вазочке. Пиши — не хочу.
Здесь было по-простому: бесконечные чаи и несмолкаемые разговоры, вроде бы ни о чем, но можно заслушаться. В кабинете находились солидная дама, пожилой мужчина, юноша-стажер и женщина возраста родителей Алеши. Сюда заходили разные любопытнее люди, принося с собой новые увлекательные темы для диалогов. Отец и мать в этом кабинете сидели почему-то мало. В основном они приходили для того, чтобы посовещаться, а потом опять убегали, иногда кто-то один из них (чаще отец) оставался поработать за компьютером, но потом все равно уходил. Отсутствие родителей было к лучшему, поскольку позволяло избежать замечаний матери «не глазеть» и «не греть уши». А как «не греть»? Ведь это так хорошо — что-то сочинять себе под нос, записывать и время от времени нырять в какую-нибудь жутко любопытную историю, а потом снова погружаться в свое. За это и любил здесь бывать Алеша. Ему нравилось наблюдать, и здесь мальчик сидел затаившись, словно в засаде, потому что куда ни глянь — хоть в окно, хоть в кабинет, хоть даже на стол перед собой — везде было интересно.
В этот день царило оживление, навеянное началом лета. В кабинете чувствовались легкое возбуждение по этому поводу и некоторая досада, что у большинства присутствующих отпуск будет еще не скоро. Алеше запомнился разговор между миловидной Антониной и старожилом кабинета Борисом Яновичем.
Антонина Петровна делала химическую завивку, красила губы яркой помадой и носила глубокое декольте. Она была совершенно не похожа ни на маму, ни тем более на бабушку Алеши и потому всегда вызывала в нем любопытство.
— Борис Яныч, — по привычке кокетливо говорила Антонина. — Хочу написать про старые подземные ходы нашего города. Но материала очень мало. Как вы думаете, стоит за это браться?
Милейший Борис Янович сидел напротив. Он посмотрел на коллегу поверх очков, и его лицо озарилось улыбкой. Он питал слабость к «Тонечке», к ее молодости, аппетитным формам, а особенно к ее томному голосу. Борис Янович млел, когда Антонина заговаривала с ним.