Все это сопровождалось решительными усилиями поднять как можно личный авторитет патриарха и всей церковной иерархии. Перед тем как принять сан патриарха, Никон добился от царя беспрецедентного обязательства подчиняться ему «как своему первому пастырю и отцу во всем, чему я буду наставлять касательно догматов, благочиния и обычаев»[443]. Обещание это было взято из византийской IX в. апологии двух раздельно существующих, но равно абсолютных властей — светской и церковной. Подобно материи и форме, телу и душе, эти два царства предположительно должны были в пределах христианского мира существовать в полной гармонии. Столь категоричное утверждение патриаршего авторитета было для Московии делом неслыханным. Оно словно бросало вызов не только царю, но и новому своду законов, которые подчиняли монастыри (а следовательно, и церковную иерархию) светской юрисдикции. Да и па византийскую традицию программа Никона опиралась довольно-таки шатко. Реформы готовились в спешке и тайно, основываясь на выборочном использовании западных компиляций византийских текстов, компиляций, составленных недостаточно компетентными людьми[444].
В противовес светской власти Никон выпустил в 1653 г. переработанное издание «Кормчей книги», а в следующем году убедил царя приказать провинциальным воеводам шире пользоваться каноническими законами в уголовных делах[445]. Никон одного за другим приглашал в Москву иностранных патриархов для одобрения его реформ, а для их освящения приобретал за границей священные реликвии и иконы (начав с иконы Иверской Божьей Матери, которую доставили с горы Афон еще в 1648 г.). В Заиконоспасском монастыре он основал академию для перевода греческих и латинских текстов, а также приобщения священнослужителей, помимо богословия, и к полезным светским знаниям. Например, во время чумы 1653–1654 гг. лучший из вывезенных им из Киева переводчиков Епифаний Славинецкий должен был вместо предполагавшегося перевода Библии заняться переводом труда Везалия об анатомии человека, а агент Никона, приобретавший для него книги на православном Востоке, большую часть времени тратил на то, чтобы разыскивать ученых и рукописи, которые могли бы предложить дополнительные медицинские сведения[446].
К великому для него несчастью, Никон начал осуществлять свою программу в России, когда народ тяжко страдал от войны и чумы. Вскоре он стал предметом ожесточенной ненависти всех тех, кому был необходим козел отпущения и кто завидовал его близости к царю. Его положение было подорвано противостоянием влиятельных бояр, высокопоставленных чиновников и глав монастырей (нередко в одном и том же лице), а также его собственным смешением политических и религиозных проблем. Например, ведя свою кампанию против новых направлений в иконописи, Никон приказал стрельцам силой конфисковать иконы, выскребывать глаза изображений и носить их по московским улицам, демонстрируя, какая кара ждет тех, кто и впредь отважится писать такие иконы. Никон собственноручно разбивал при народе изуродованные иконы, называя при каждом таком символическом «погребении» имена их бывших высокопоставленных владельцев. Эти действия навели ужас на бюрократию и внушили растерянной и суеверной московской черни мысль, что Никон — сущий иконоборец и навлек на город чуму. Добиваясь принятия новых обрядов, Никон во время обычных церковных служб порицал упирающихся бояр и предавал анафеме священников. Он вызвал противодействие своей программе церковной дисциплины у гордых и консервативных монахов Соловецкого монастыря тем, что стремился распространить патриарший контроль даже на такие щекотливые дисциплинарные вопросы, как пристрастие к вину. Он усилил симпатии населения северных областей к Соловецкому монастырю, попытавшись основать поблизости соперничающий монастырь, которому дал греческое название ставропигиальный (от «ставрос» — крест).
Осмелев, соловецкие монахи начали организованное сопротивление Никону, отказавшись в 1657 г. принять его новые служебники. Несколько месяцев спустя трое епископов, назначенных в только что созданные провинциальные епархии, отказались, вопреки воле Никона, покинуть свои московские синекуры. А на следующее лето царский окольничий избил патриаршего стряпчего, не позволив ему распорядиться религиозной церемонией, сопровождавшей обед в честь православного грузинского царевича. Когда царь не наказал окольничего, а затем перестал бывать на патриарших службах, Никон отреагировал на это с присущим ему драматизмом.
После окончания богослужения в Успенском соборе он объявил, что удаляется в свой недавно построенный в некотором отдалении от Москвы монастырь, Новый Иерусалим, и останется там, пока царь не подтвердит своего доверия к нему и его программе. Однако вызова от царя Никону пришлось ждать восемь лет — и то лишь затем, чтобы предстать перед Церковным Собором, который приговорил его к лишению святительского сана и к ссылке в отдаленный северный монастырь. Этот собор 1667 г. одобрил большинство изменений, введенных им в церковные службы, но главная идея его программы — попытка создать теократическое государство, подчиненное мощной и дисциплинированной церковной иерархии, — была категорически отвергнута. О влиятельности и магнетизме Никона неопровержимо свидетельствует тот факт, что Тайному приказу и другим слугам нового светского государства потребовалось почти десятилетие, чтобы низложить его официально[447]. Однако с тех пор Церковная иерархия никогда уже не играла в России подобной политической роли и даже не пыталась претендовать на нее. Отмену патриаршества и полное подчинение церкви государству несколько десятилетий спустя осуществил Петр Великий.
В то самое время, как Никон отправлялся в ссылку и забвение, другой священнослужитель был тайно увезен еще дальше на север, обреченный на судьбу еще более жуткую. На первый взгляд, протопоп Аввакум был очень схож с Никоном: фанатично верующий священник с северо-востока России, страстный противник западного влияния, исполненный глубочайшей решимости сохранить православную веру и обрядность как определяющие начала русской жизни. Более того, Аввакум дружил с Никоном в Москве в конце сороковых годов, когда оба были ревнителями старой веры. Они соглашались в том, что русскую Церковь следует всячески оберегать от тлетворного западного влияния и секуляризации. Оба равно поддерживали первую важную церковную реформу1650 г. — введение «единогласия» вместо беспорядочного многоголосого пения и чтения во время церковных служб[448].
Однако в дальнейшем нужду в реформах Аввакум начал рассматривать совсем в ином свете и уже считал Никона своим злейшим врагом. Аввакум превратил себя в рупор идей и мученика фундаментализма. Подобно теократизму Никона, фундаментализм Аввакума подвел итоги и собрал в единый фокус тенденции и позиции, складывавшиеся на протяжении ста с лишним лет.
Фундаменталистскую позицию в основном отстаивали «белые», приходские священнослужители в провинциях, и она точно отражала консерватизм, суеверия и жизненную силу восточной окраины. Это была не столько четко сформулированная платформа, сколько простое связывание всех бедствий с нововведениями, нововведений — с иностранцами, а иностранцев — с дьяволом. Прошлое, которое тщились сохранить фундаменталисты, было органичной религиозной цивилизацией, преобладавшей в России до появления заморского обмана. Во имя этого они начали требовать наложения строгих пуританских запретов на такие западные новшества, как табак («колдовское зелье», «бесовский ладан») и хмель («заколдованную литовскую лозу»). Особенные подозрения вызвали изобразительные искусства и инструментальная музыка. Сожжение шести повозок с музыкальными инструментами в Москве в 1649 г. служит наглядной иллюстрацией античужеземных и пуританских настроений первых лет царствования Алексея[449].
444
36. И клятва, которой Никон добился от царя, и его главные доводы в пользу власти патриарха были почерпнугы из весьма радикального даже для Византии трактата IX в. патриарха Фотия Эпанагога (Н.Каптерсв. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. — Сергиев Посад, 1909–1912, в 2 т.). Зызыкин в своей эрудированной, но недостаточно документированной книге (М.Зызыкин. Патриарх Никон, его государственная и каноническая идея. — Варшава, 1931–1938, в 3 т.) защищает каноническую обоснованность позиции Никона, указывая на ее соответствие утверждениям Эпанагога, а не византийской традиции в целом. См. также статью об Эпанагоге в России: G. Vernadsky // Byzantinisch-Neugriechische Jahrbiichcr, 1928, № 6, особ. 129–142. Краткий очерк можно найти в статье: М. Spinka. Patriarch Nikon and the Subjection of the Russian Church to the State // CH, 1941, Dec., 347–366; а критическую библиографию см.: R. Stupperich // ZOG, EX, 1935, 173–180.
Никон изучал Эпанагога по переводу сборника византийских текстов «Jus Gracco-Romanum», сделанному Славинецким с немецкого в XVI в., и по другим византийским текстам в венецианских изложениях и переводах. Возникает впечатление, что Никон почти или вовсе не использовал ни 500–700 рукописей, привезенных Сухановым, ни собственную библиотеку; однако проблема эта в целом никогда систематически и объективно не изучалась. См.: Белокуров. Суханов, 331 и след.; Сокровища древней письменности и старой печати / Под ред. М. Тихомирова. — М., 1958, 26–30.
447
39. Подробный обзор споров из-за падения Никона см.: Платонов. История, 443–448. Многие документы самого Никона или касающиеся его, особенно связанные с его долгими испытаниями, предшествовавшими собору, — напечатаны с великолепными комментариями в кн.: W. Palmer. The Patriarch and the Tsar. — London, 1871–1876, 6 v. Основным собранием по-прежнему остается: Н.Гиббенет. Историческое исследование дела патриарха Никона. — СПб., 1882–1884, в 2 т. Основная цель автора (как и Платонова) — уравновесить неполную и в целом враждебную картину, нарисованную В.Соловьевым в его «Истории», кн. IV, 192–281. Отличный обзор никоновских реформ дан Н. Кореневским (Церковные вопросы), а бурная ранняя история исправления книг прекрасно изложена в работе: П.Николаевский. Московский печатный двор при патриархе Никоне //ХЧ, 1890, янв. — фев., 114–141; сен. — окт., 434–467; 1891, янв. — фев., 147–186; июль-авг., 151–186.
О конкретных реформах Никона (внецерковное значение которых далеко не всегда оценивается со всей полнотой) см., помимо указанных работ: подробное описание введенных им обрядов в процессиях (ХЧ, 1882, II, 287–320); о его строительной программе (Чт, 1847, III, гл. I, 1—26); о его возражениях против шатровых крыш (Труды V археологического съезда в Тифлисе 1881. — М., 1887, 233); о его архитектурной программе и се влиянии (История русского искусства. — М., 1959, IV, 162–178); о его оппозиции «Уложению» (РА, 1866, II, 53–66).
О сопротивлении Соловецкого монастыря никоновским реформам см.: И.Сырцов. Возмущение соловецких монахов-старообрядцев в XVII веке. — Кострома, 1888, 47–56, а также 11–19, откуда явствует, что антипатия Никона к Соловецкому монастырю возникла из опыта его предшествующей жизни на Севере. См. также: Н.Барсуков. Соловецкое восстание 1668–1676. — Петрозаводск, 1954.
448
40. Н.Каптеров. Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов. — М., 1887, I, 81 —105; А.Преображенский. Вопрос о единогласном пении в русской церкви XVII в. // ПДП, 1904, 7—43. Обойденную исследователями характеристику Аввакума см.: С.Мельгунов. Великий подвижник протопоп Аввакум. — М., 1917.
449
41. Mooscr. Annales, I, 21. О хмеле (некоторые считали, что он вызвал чуму) см.: Райнов. Наука, 454–460; Б.Бахтин и Д.Молдавский //ТОДЛ, XIV, 1958, 421–422. О сходных суевериях, связанных с чаем, кофе и даже картофелем, см.: ПС, 1867, № 5, 67 и след.; № 6, 167 и след.
Табак, которым восхищался Иван IV, подвергался на протяжении XVII столетия все усиливающимся, хотя в целом неэффективным запретам (Михаил запретил его в 1634 г., а Алексей подумывал ввести за курение смертную казнь) и начал употребляться все шире в начале XVIII в. См.: Гудзий. История, 422–423; В.Пичета. История московского государства. — М., 1917, 68; Е.Рагозин. История табака и системы налога на него в Европе и Америке. — СПб., 1871, 19–20.