В целях рационального упорядочения экономической жизни Екатерина сперва обратилась (по совету Дидро) к французскому физиократу Лемерсье дела Ривьеру; затем, после его злополучного визита в Россию[685], послала двух профессоров из Москвы на выучку к Адаму Смиту в Глазго. Ее наиболее самобытным начинанием было основание в 1765 г. Вольного экономического общества по распространению в России нужных для земледелия и домостроительства знаний — своего рода неофициального консультативного совета. Через два года она предложила вознаграждение в тысячу золотых тому, кто составит наилучшие рекомендации, как организовать сельскохозяйственную экономику «на общее благо». Общество получило 164 конкурсных работы со всех концов Европы — больше всего, разумеется, из Франции; француз и удостоился премии[686].
Однако же на практике никакой реорганизации земледелия не происходило, равно как не появилось нового свода законов или синтеза полезных знаний. Потрясения, вызванные восстанием Пугачева, положили конец неспешным стараниям законодательной комиссии и различным попыткам широкого просвещения публики на основе «Энциклопедии». Перевод Болтина застрял на букве «К» — это был первый из огромного количества незавершенных справочников, каковыми российская история столь прискорбно изобилует[687].
Но даже когда шла подготовка к четвертованию Пугачева, Екатерина продолжала переписываться с корсиканским революционером Паоли (а другой беспокойный корсиканец, тогда еще безвестный Наполеон Бонапарт, собирался поступить к ней на службу)[688].
И лишь после Французской революции Екатерина оставила всякую мысль о реформах и занялась окончательным утверждением безоглядного деспотизма. Но все же она передала свою дилемму в наследство Александру I, дав ему в наставники швейцарского республиканца Лагарпа и замкнув его в избранном аристократическом кругу либеральных англофилов. Александр I, в свою очередь, заразил Александра II все тем же опасным пристрастием к частичным реформам, сделав наставником будущего «царя-освободителя» в самом нежном возрасте своего былого друга либеральных дней Михаила Сперанского.
Поддавшись множеству прямых и косвенных соблазнов и введя их в мир, Екатерина оставила дворянскую Россию взбудораженной и ничуть не удовлетворенной. Отправляя большую часть дворянской элиты на воспитание за границу, она пробудила смутное ощущение возможности, а заодно и решимость «догнать и перегнать» Запад по части просвещения. Однако же действительные преобразования, произведенные в ее царствование, были столь жалкими, что не могли даже отчетливо обозначить путь к этой цели. От времен Екатерины дворянские мыслители усвоили всего-навсего обыкновение искать ответы на Западе. Они привыкли воображать радикальные реформы на абстрактно-рационалистической основе, а не добиваться постепенных изменений с учетом конкретных условий и традиций.
Особую популярность при Екатерине приобрело неясное представление, будто новообретенные южные провинции могут оказаться девственной и благодатной почвой для возникновения на пустом месте новой цивилизации. Вольтер сообщал Екатерине, что он переберется в Россию, если столица будет перенесена из Санкт-Петербурга в Киев. Пределом ранних мечтаний Гердера о славе земной было стать для украинцев «новым Лютером и Солоном» и превратить этот нетронутый и плодородный край в «новую Элладу»[689]. Бернарден де Сен-Пьер уповал на то, что равноправную земледельческую общину, быть может, даже некую новую Пенсильванию, можно создать где-нибудь возле Аральского моря[690]. Сама Екатерина мечтала превратить недавно заложенный на Днепре ниже Киева город Екатеринослав в грандиозный центр мировой культуры, а отвоеванный у турков черноморский порт Херсон сделать новым Санкт-Петербургом[691].
Вместо того чтобы вплотную заняться конкретными проблемами своей страны, Екатерина на старости лет пленилась своим «великим замыслом» взять Константинополь и поделить Балканы с Габсбургской императрией. Своего второго внука она назвала Константином, велела чеканить на монетах образ Святой Софии и написала вольное «подражание Шакеспиру без сохранения феатральных обыкновенных правил» — «Начальное управление Олега», заканчивающееся тем, что этот древнерусский князь-завоеватель оставляет свой щит в Константинополе, дабы грядущие поколения его востребовали[692].
Завоевав наконец все северное побережье Черного моря, Екатерина изукрасила его гирляндой новых городов, нередко основанных на месте древнегреческих поселений, — таких, как Азов, Таганрог, Николаев, Одесса и Севастополь. Последний, воздвигнутый в качестве крепости на юго-западной окраине Крымского полуострова, получил греческое наименование — перевод римского имперского титула Augusta. Выстроенный английским морским инженером Сэмюелом Бентамом «властительный град» («sevaste polis») вдохновил разве что знаменитого брата Сэмюела Иеремию на жутковатый проект некоего паноптикона: тюрьмы, в которой срединный соглядатай может созерцать все камеры[693]. Севастополь памятен вовсе не внушенным им благоговением, а унижением, испытанным Россией, когда он был захвачен английскими и французскими интервентами во время Крымской войны. Более, нежели другие военные события, падение «властительного града» в 1855 г. рассеяло иллюзии и вынудило Россию обратиться от поиска внешней славы к внутренним реформам.
Однако же к концу царствования Екатерину занимала именно и только внешняя слава. Иллюзорность ее мира символизирует знаменитая легенда о переносных «потемкинских деревнях», сооруженных ее известнейшим фаворитом, чтобы во время триумфальных разъездов скрыть от ее глаз народную нищету. Она потратила последние годы своей жизни (и едва ли не последние рубли из своей казны) на строительство роскошных дворцов для своих любовников, иностранных советников и родственников: Таврического в Санкт-Петербурге и поодаль от столицы Гатчины и Царского Села (которое она собиралась переименовать в Константиноград). Костюмы и декорации в представлениях Екатерины были гораздо важнее, чем драматические тексты. Она отдавала предпочтение пространным дивертисментам и требовала сокращения серьезных опер с трех актов до двух. Кажется до странности уместным, что в царствование Екатерины были инсценированы четыре разных версии истории Пигмалиона. Захолустная немецкая княжна была преображена мудрецами XVIII столетия в северную богиню; и в этом случае впечатление производила не действительность, а фигура на пьедестале. Даже сейчас ее памятник перед бывшей императорской (ныне имени Салтыкова-Щедрина) библиотекой в Ленинграде словно вздымается из моря грязи. Вся жизнь ее подмалевана косметикой и отделана пышными оборками. В том столетии, когда общеевропейской модой были вырезные силуэты и поверхностный блеск, Екатерина преподнесла России ничем не заполненные очертания реформ[694]. Как бы на память о своем тщеславии она оставила в церковном календаре пять праздников, посвященных только ей: день ее рождения, день восшествия на престол, день коронации, день тезоименитства и день прививки ей оспы — 21 ноября[695].
Обращение Екатерины от внутренних реформ к внешнему возвеличиванию драматически иллюстрирует трехсторонний и трехступенчатый раздел Польши. Возведя в 1764 г. на польский трон друга своей юности и любовника Станислава Понятовского, Екатерина тем не менее стала участницей первого раздела Польши в 1772 г.; а затем инициировала еще два — после того, как Станислав принял в 1791 г. конституцию, предполагавшую реформы, весьма сходные с теми, о которых Екатерина помышляла в былые дни[696]. Присоединение Польши, однако, имело свою ироническую сторону — оно помогло уберечь ту самую, отвергнутую традицию. Ибо Станислав поспешно перебрался в Санкт-Петербург вместе со своей родней Чарторыйскими, и за ними последовало множество либерально настроенных вельмож прежней Речи Посполитой.
686
32. N.Kulakko-Koretsky. Aperpu historique des travaux dc la societe imperiale libre economique 1765–1897. — СПб., 1897, 5–6; Веселовский. Влияние, 68–69. См. также: M.Confino. Les Enquetes economiques de la «Societe libre d'economic de Saint-Pctcrsbourg» 1765–1820 // RH, 1962, jan.-mar., 155–180; и рассмотрение ответов в первой части труда: В.Семсвский. Крестьянский вопрос в России в XVII и первой половине XIX века. — СПб., 1888. Примечательно раннее проявление интереса к Адаму Смиту, о котором см.: М.Alekseev. Adam Smith and his Russian Admirers in the Eighteenth Century//W.Scott. Adam Smith as Student and Professor. — Glasgow, 1937.
687
33. См. превосходную экспозицию судьбы энциклопедий в России в БСЭ (I), LXIV, особ. 487–490; а также более подробное рассмотрение энциклопедий девятнадцатого и двадцатого столетия в кн.: И.Кауфман. Русские энциклопедии. — М., 1960.
688
34. С. de Lariviere. Catherine II et la revolution franpaise, 1895, 24, 187, примеч. 1.
689
35. J. Herder. Journal meiner Reise im Jahre 1769 // J. Herder. Samtliche Werke (ed. B.Suphan), 1878, IV, 402.
Значение пятилетнего пребывания в Риге для формирования личности Гердера и влияние его идей в России недооценивают и на Востоке, и на Западе, вопреки изобилию материала. См.: L.Keller. Johann Gottfried Herder und die Kultge-sellschaften des Humanismus, 1904, 1—30; F.McEachran. The Life and Philosophy of Johann Gottfried Herder. - Oxford, 1939, 27–29; А.Пыпин. Гердер// BE, 1890, № 3, 277–321; 1891, № 4, 625–672; А.Гулыга. Гердер. — Μ., 1963, 186–192; A.Wegener. Herder und das lettischc Volkslied. — Langensalza, 1928; K.Bittner. Herders Geschichtsphilosophie und die Slawen //VSP, 1929, Reihe I, Heft 6 (особ. 104–105, где имеется ценный перечень большей частью забытых немецких книг XVIII века о России); J.G.Herder und V.A.Zhukovsky // ZSPh, 1959, № 1, 1-44.
692
38. «Начальное управление Олега, подражание Шакеспиру без сохранения феатральных обыкновенных правил» (1786) в кн.: Сочинения императрицы Екатерины II. — СПб., 1893, II, 109–139.
Последняя реплика Олега, обращенная к византийскому императору, звучит так: «При отшествии моем, я щит Игорев на память оставляю здесь. Пусть позднейшие потомки узрят его тут» (139). Описание постановки пьесы в ознаменование победы над турками см.: С.Masson. Memoires secrets sur la Russie, 1804, I, 94–96. Полная партитура пьесы (СПб., 1791; музыка была написана Джузеппе Сарти с несколькими соавторами) имеется в Нью-Йоркской публичной библиотеке.
Об общем росте национального самосознания при Екатерине см.: H.Rogger. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia. — Cambridge, Mass., I960; a также A.Lipski. Boltin's Defense of Truth and Fatherland // CSS, II, 1963, 39–52.
693
39. О первых приездах Бентама в Россию см.: А.Пыпин. Очерки литературы и общественности при Александре 1. — СПб., 1917, 6—22; о более поздних контактах 23—109; а также: W.Kischner. Samuel Bentham and Siberia // SEER, 1958, Jun.
694
40. О силуэте как культурном символе см.: E.Fricdell. A Cultural History of the Modern Age. — NY, 1930, II, 283–284; о театральных вкусах Екатерины см.: R.A.Mooser. Operas, intermezzos, ballets, cantates, oratorios joims en Russie durant le XVIII е siecle. — Geneva — Monaco, 1955, особ. I, 111–112; и его же: L'Opera-comique frantjais en Russie au XVIII е siecle. — Geneve — Monaco, 1954, rev. and exp. cd.; и: Ключевский. Очерки, 319.
Легенда о потемкинских деревнях — из числа многочисленных россказней о проделках Потемкина, которые распускал саксонский дипломат Хельбиг (Helbig). Выражение 'Potemkinsche Dorfer' впоследствии вошло в немецкий разговорный обиход. См.: G.Soloveytchik. Potemkin. — London, 1948, 181–182. За напластованием легенды можно, однако же, обнаружить глубинную правду, о которой свидетельствует так называемый «сплошной фасад» (см.: Архитектура СССР, 354), которые предписано было сооружать в новых городах, дабы создавать дутое впечатление имперского благолепия.
695
41. F.Lacroix. Les Mysteres de la Russie, 1845, 201, примеч. (он прибавляет к счету также семейные празднества). См. также W.Bishop. Thomas Dimsdale, MD, FRS, and the Inoculation of Catherine the Great // АМН, 1932, Jul., 331–338.
696
42. C.Daily. Les idees politiques et l'esprit public en Pologne a la fin du XVIII е siecle. La constitution du 3 Mai 1791, 1901; U.Lehtoncn. Die polnischen Provinzen Russlands unter Katharina II. — Sortavala (Finland), 1906; и достойный внимания новый сборник статей о польском Просвещении под ред. П.Франкастеля (P.Francastel, ed. Utopie et institutions au XVIII е siecle. — s'Gravenhage, 1963).