Обособление Радищева в екатерининской России приняло более обычные формы социального и политического критицизма. Первым из российских «кающихся дворян» Радищев выступил с требованием коренного преобразования самодержавно-дворянской власти в России; и в то же время он был чистейшим порождением Просвещения, насаждавшегося Екатериной. Тринадцати лет от роду на коронации Екатерины он был в числе сорока избранников, составивших новый Пажеский корпус императрицы, а впоследствии стал одним из двенадцати пажей, отправленных на учебу в Лейпциг. Вернувшись оттуда, он поступил на гражданскую службу и занимал ряд привилегированных должностей — например, в канцелярии Ее Величества; и дослужился до завидного поста директора санкт-петербургской таможни.
Едва ли не с первых своих шагов на жизненном поприще Радищев стремился умерить деспотизм посредством просвещения. Его ранние сатирические сочинения обличали крепостное право; вскоре он сделался проповедником упорядоченного народовластия в той или иной форме; этот образ мыслей в особенности сказывается во вступлении к его переводу «Размышлений о греческой истории» Мабли (1773), в оде «Вольность» (1781–1783), воспевающей Американскую революцию, и в его заметках 1780-х гг. о законодательстве.
Его знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву», напечатанное за его собственный счет в 1790 г., явилось первой из многочисленных литературных «мин», которые привилегированное дворянство подкладывало под существующий порядок. Однако во многих отношениях оно было типичным произведением екатерининского времени: назидательное по тону и напыщенное по стилю. В подражание Стерну и Вольнею Радищев изложил свои социальные обличения философическим слогом европейского Просвещения. Он «узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы». Искусственные разделения и утеснения более, чем внутренние препоны, мешают людям осознать свое «нерушимое достоинство»[726].
Даже его обличение крепостного права, звучавшее по тем временам и ново, и смело, было в известном смысле лишь запоздалым отзывом на требование социальной и экономической критики, которое сама Екатерина адресовала Вольному экономическому обществу всего несколько лет назад. Более того, Радищев возражал против крепостного права вполне в духе екатерининского Просвещения. Его протест возникал не на практической основе и даже не на основе сострадания, но подкреплялся тем сугубо философским соображением, что система мешала крепостным использовать их разумные способности, дабы измыслить некую альтернативу своей жалкой участи.
Напечатанная в обход цензуры в первый год Французской революции — книга Радищева встревожила Екатерину. Он был арестован как изменник и присужден к отсечению головы, но казнь была заменена ссылкой в Сибирь. В далеком Тобольске он лишний раз провозгласил своим перу в человеческое достоинство чеканными шестистопными ямбами со смежной рифмовкой, которые стали излюбленным способом выражения «гражданских» чувств у радикально настроенных российских поэтов XIX столетия:
Возвращенный из Сибири после смерти Екатерины, он посвятил последние годы жизни сочинению для России республиканской конституции, которую, как он надеялся, применит к делу молодой Александр I. Радищев покончил с собой в 1802 г., оставив в наследство несбыточные надежды на социальные и политические реформы — надежды, которые продолжали будоражить дворянство все царствование Александра. Интерес к его замыслам вновь пробудился лишь в реформаторский период царствования Александра II, когда Герцен заново опубликовал его «Путешествие» в 1858 г., накануне освобождения крестьян.
Сковорода и Радищев стоят у истоков двух мощных течений российской мысли нового времени. Сковорода был предшественником обособленных от жизни метафизических поэтов России, от Тютчева до Пастернака, и целого сонма неприкаянных литературных персонажей — от лермонтовского Героя нашего времени до Идиота Достоевского. Сковорода — безродный изгой дворянской России, бездомный романтик, пламенно верующий, неспособный оставаться в границах предустановленных верований. Он находится где-то между святостью и полнейшим эгоизмом; он более или менее безразличен к острым социальным и политическим проблемам, взыскуя сокрытых кладезей и запретных плодов лучшего, запредельного мира.
Радищев же был привилегированным аристократом с европейским образованием, сознающим неестественность своего положения в обществе; совесть его уязвляли страдания ближних, и он хотел стать созидателем иного, лучшего общественного строя. Его погруженность в социальную проблематику предвещает гражданскую поэзию декабристов и Некрасова, литературных персонажей Тургенева и даже стремление к семейному счастью и социальной гармонии от Евгения Онегина до Анны Карениной. В то же время в Радищеве есть героический, прометеевский дух, предзнаменование пылкой и лишенной религиозной окраски веры в будущее, воодушевлявшей Луначарского и Троцкого. В своем последнем сочинении, трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии», Радищев отвергает прозаический материализм французских энциклопедистов и предвидит достижение человеком совершенства — и даже бессмертия — путем героических усилий и творческой эволюции, включая возрождение (palingenesis) мертвых. Он убежден, что «если люди будут меньше страшиться смерти, они никогда не станут рабами предрассудков. Истина сама отыщет для себя более ревностных защитников»[728].
Радищев и Сковорода были скорее предшественниками, нежели влиятельными мыслителями; и разумеется, непозволительно вырывать их идеи из сложного контекста их жизни и времени. Но все же они являются если не пророками, то первопроходцами: они первыми вступили на путь отчуждения, который вел к революции. Почти все российские революционеры видели в Радищеве основателя своей общественной традиции. Теперь обнаружилось, что Сковорода был одним из очень немногих религиозных авторов, которых читал и которыми восхищался Ленин. В СССР не счесть памятников Радищеву; Ленин планировал воздвигнуть монумент Сковороде[729].
Гораздо влиятельней, чем Радищев или Сковорода, был во времена Екатерины Николай Новиков, который разделял как филантропический реформизм первого из них, так и религиозную озабоченность второго. Новиков был основательным мыслителем и в то же время великолепным организатором, открывшим для дворянства новые возможности практической деятельности. С рождения записанный в лейб-гвардии Измайловский полк, член созванной Екатериной Комиссии по составлению уложения, Новиков выступил в 1760-х гг. подражателем императрицы, предприняв издание еженедельного журнала «Трутень»: так именовался унылый педант в пьесе, тогда популярной при дворе. В этом журнале — и тем более в последовавших за ним в начале 1770-х журналах «Живописец» и «Кошелек» — Новиков выразил возраставшее недовольство природной российской знати подражанием французским образцам и попустительством по отношению к социальной несправедливости. Журналы Новикова стали первыми рупорами независимой критической мысли в российской истории. Как и позднейшие «толстые журналы», все они были запрещены высочайшим повелением. Тогда Новиков связал свою издательскую деятельность с двумя другими общественными явлениями, которым суждено было сыграть ключевую роль в культурном развитии отчужденной интеллигенции: с университетом и с небольшой группой единомышленников, «кружком».
Речь, конечно, идет о Московском университете, который, до начала деятельности Новикова и его кружка в конце 1770-х, был чахлым учебным заведением, где около сотни студентов слушали никчемные лекции на латинском и немецком языках. Однако же, когда куратором университета в 1778 г. стал поэт Херасков, университет быстро сделался российским мыслительным центром. В 1779 г. Новиков возглавил издательство Московского университета и организовал публичную библиотеку, связанную с университетом. С 1781-го по 1784 г. он напечатал в университетском издательстве больше книг, чем появилось за все предыдущие двадцать четыре года его существования, а число читателей официальной «Университетской газеты» возросло с шестисот человек до четырех тысяч[730].
726
72. Радищев. Путешествие. — М., 1944, 9—10, 59–60. Английский биограф Радищева (D.Lang. The First Russian Radical. — London. 1959) дополняет литературу вопроса и даст критический обзор советского изучения Радищева в своей статье: Radishchev and Catherine II // Curtiss, cd. Essays, 20–33. См. также: A.McConnell. A Russian Philosopher: Alexander Radishchev, 1749–1802. — The Hague, 1964.
728
74. Lang. Radical, 217–223. Эта идея, по-видимому, заимствована у Гердера (Ideen zur Geschichte der Menschhcit). См.: K.Bittner. J.G.Herder und A.N.Radishchev // ZSPh, XXV, 1956, 8—53; также: В.Сиповский. Из истории русской мысли XVIII–XIX вв. Русское вольтерьянство // ГМ, 1914, янв., 108.
729
75. Согласно письму Бонч-Бруевича (личного секретаря Ленина) А.М.Нижснец, написанному в 1955 г. незадолго до смерти Бонч-Бруевича и упоминаемому в: А.Нижснец. В.Д.Бонч-Бруевич про Сковороду // РЛ, 1958, № 3; более кратко об этом: Ф.Шолом // Проблемы / Под ред. Беркова, 61–62.
730
76. А.Афанасьев. Николай Иванович Новиков // БЗ, 1858, № 6, 166–167. См. также: Л.Фридберг. Книгоиздательская деятельность Н.И.Новикова в Москве // ВИ, 1948, авг., 23–40.
Ни на одном из западноевропейских языков нет полноценного описания необыкновенной истории жизни Новикова; не вполне удовлетворительны и русские биографии. Содержательный основополагающий труд В.Боголюбова (В.Боголюбов. Н.И.Новиков и его время. — М., 1916) не имеет ни подробных комментариев, ни библиографии; ею снабжена кн.: Г.Вернадский. Николай Иванович Новиков. — Пг., 1918, 143–163. Философские и оккультные интересы Новикова преуменьшаются, а порой и замалчиваются у советских литературоведов; ср.: Г.Макогоненко. Николай Новиков и русское просвещение XVIII века. — М. — Л., 1951. Более выдержана в этом плане недавняя подборка статей и документов под ред. И.Малышева (Н.И.Новиков и его современники. — М., 1961), где осуждаются попытки Беркова и Макогоненко исключить из рассмотрения этот аспект деятельности Новикова (502). При изучении последнего периода жизни Новикова и его религиозно-философских интересов вес вышеупомянутые труды должны быть дополнены книгой: М.Лонгинов. Новиков и московские мартинисты. — М., 1867, — и обойденной вниманием поздней перепиской Новикова (в кн.: Б.Модзалевский. К биографии Новикова. — СПб., 1913). Новые архивные материалы (особенно из Шляхетского Корпуса) использованы у М.Штранге, чтобы продемонстрировать возрастание интереса специалистов к сочинениям Радищева и Новикова. См.: М.Штранге. Демократическая интеллигенция России в XVIII веке. — М, 1965.