– Однако у этого Иконникова – весёлый размах, – сказал я.
– И преглупый! Мы устали от всех этих детских проказ.
– А где он работает и на что он живёт?
– А Бог его знает, картин он не пишет, не рисует, нигде не работает – такое впечатление, что он питается духом святым.
– А участковый?
– Участковый – его лучший друг детства.
– А что, этот Иконников ваш земляк?
– Да, он тут вырос, потом учился в Москве, потом бросил институт и завербовался на Север, а иные поговаривают, что он был осуждён и сидел.
– Сидел в тюрьме? – удивился я.
– Это тёмное дело: говорят, что он кого-то убил или его просто подставили.
– Да, грустная история, – сказал я.
– Да уж, невесёлая.
– А что весёленького он накуролесил ещё в ваших краях?
Мой строгий О. А. стал было хмуриться, накручивать на палец рыжеватый ус, потом захохотал, как в лихорадке, – тут он мне поведал прямо анекдотическую историю, достойную Сорочинской ярмарки. Неугомонный Иконников и его ватага ребят однажды взяли бабу Лыньку в собственной хате в заложники: окна, двери и даже дымарь её низенькой хаты они заложили саманом, и старуха не могла выйти на двор три дня…
На том наш разговор и окончился: мне стало ясно – это или первостатейный чудак, или оригинал, каких поискать.
Дом Иконникова стоял над рекой, прямо у воды, сразу за греблей. Он окружён был высокими вербами, а сверху накрыт, точно воздушным шатром, необъятным грецким орехом. Это была невеликая старая хата, крытая красной черепицей и стоявшая, точно спрятавшись в сад, поодаль от улицы.
Я не раз и не два спускался к реке в надежде увидеть хозяина, но на подворье Иконникова стояла такая тишина, как будто в доме все вымерли.
Но однажды мне несказанно повезло: я нос к носу столкнулся с Иконниковым, как будто с каким-то загадочным привидением, прямо напротив его дома.
От неожиданности и чисто рефлекторно я заговорил с ним о погоде.
– Да, погода славная, – сказал раздумчиво Иконников (он при этом картинно зевнул), – но мне кажется, будет гроза.
С этими словами он захлопнул калитку прямо перед моим носом, давая понять, что дискуссия наша окончена. У этих кубанских казаков есть стародавняя традиция, идущая ещё от запорожских казаков, вести беседы с чужими людьми через лиску[20].
Я постоял с минуту, как болван, и сказал невпопад, что я из Москвы и хотел бы взглянуть на его живопись.
Иконников снова зевнул и сказал, что будет гроза.
– Да, воздух наэлектризован, пахнет грозой, – сказал я.
– Приходите ко мне как-нибудь вечерком, – сказал Иконников, – покалякаем о Москве.
Мы несколько картинно поклонились друг другу и разошлись.
На другой день вечерком я был снова у него.
День догорал, в небе очень низко носились ласточки, предвещая непогоду, солнце исполинским красным шаром стояло над землёй, как будто к нам приблизился Юпитер. Стада коз и коров бесконечной чередой возвращались домой, как из героической поэмы Гомера. В воздухе пахло пылью, полынью, молоком и немножко тревогой.
Я постучался в калитку Иконникова.
Меня встретил будто незнакомый мне человек: сонный, помятый и несколько злой. Он кивком головы пригласил меня в сад.
Я сел на лавочке под орехом за небольшой деревянный столик, ножки которого были вбиты прямо в землю, а Иконников хлопотал по хозяйству: он кормил цыплят крупитчатой кашей, говорил очень ласково с двумя щенками и с каким-то зверьком – оказалось, это ёжик, спускался в подвал и поднимался на горище[21]. Наконец, он сел напротив меня и изогнулся в спине, почти как девушка.
Мы обменялись короткими репликами – говорить нам, казалось, было не о чём, он встал и за чем-то пошёл снова в дом, из дома в сарай и т. п.
Я стал присматриваться к нему. Но хочу сказать, это нелёгкий труд сделать точный, короткий портрет такой неоднозначной фигуры, как Иконников.
Во-первых, я бы не мог сказать, сколько ему лет: это был ни молодой, ни старый человек – какой-то очень тяжкий груз лет, казалось, довлел над всем его обликом. Это был то очень общительный, то очень замкнутый человек, он был то порывист и словоохотлив, то тих, даже застенчив – казалось, меланхолия каким-то жестоким клещом впилась в его сердце. Красавцем он не был, роста был среднего, лицо его было обветренным и простым, как те лица, которые мы часто встречаем на Севере, когда они выходят на мороз. Его обыкновенная поза была – сидеть на стуле, согнувшись в спине, как будто в его позвоночнике действительно не было ни одной косточки[22]. Его волосы были скорей русые, чем тёмные, побитые преждевременной сединой. Его голубые, очень живые глаза иногда загорались чудесным огнём, точно это были не глаза, а два сапфира, которые смотрели на нас из незнакомого нам далека…