— Кто ты такой, парень? — спросил у Энтони один из них, видимо старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная, просмоленная косица. — Когда я спрашиваю, то жду ответа!
Вслед за этими словами вожака, один из стоявших у Энтони за спиной, больно хлестнул лейтенанта гибким прутом. Юноша вскрикнул, не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения, — подобным образом наказывали рабов на плантациях.
— Как вы смеете, — прорычал он, — я Энтони Блад, сын губернатора Ямайки.
Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект — они расхохотались.
— Чему вы смеетесь, скоты?! — крикнул лейтенант, пытаясь подняться и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним свой прут, но вожак в офицерском мундире остановил его:
— Постой, Дик, не спеши, нехорошо так обращаться с сыном самого губернатора Ямайки.
Сэр Блад ложился спать поздно, и потому Бенджамен рискнул побеспокоить его.
— В чем дело, старина?
— Милорд, может быть, это не мое дело, но мисс Элен плачет у себя в комнате.
Губернатор отложил книгу.
— Может быть, она напевает? Как тогда?
— Нет, милорд, я понимаю, что вы имеете в виду. Она не напевает.
В первые годы своей жизни в семье Бладов Элен, как правило, по ночам любила напевать песни своей далекой родины. Песни эти чаще всего были печальными и протяжными, отчасти напоминали причитания. Понимая, что девочка тоскует по дому, полковник не мешал ей и распорядился домашним сделать вид, что они не находят в этом ничего удивительного. Однажды, случайно застав ее за этим занятием, он спросил у нее, не хотела бы она вернуться домой. Ведь там, наверное, хорошо? Да, сказала Элен, там хорошо, лучше, чем здесь, там бывает холодно, там бывает снег, там едят другую, вкусную еду. Но вернуться туда она бы не хотела. Почему, удивился полковник. А просто некуда возвращаться, объяснила Элен, дом сожгли, всех родных убили. Кто сжег ее дом и убил родных, она рассказывать отказалась. С годами эти сеансы ночного пения становились все реже, пока не прекратились совсем. Неужели — опять?
Полковник взял со стола подсвечник с горящей свечой и отправился в комнату дочери.
Бенджамен не ошибся — Элен не пела. Она встретила отца, размазывая слезы по щекам, шмыгая носом и комкая в руках мокрый платок.
— Извини меня за это странное вторжение, но я не мог удержаться, когда Бенджамен сказал мне, что ты плачешь у себя.
— Ну что ты, папа, хорошо, что ты пришел.
— Между нами давно нет никаких тайн. Мне было больно узнать, что моя дочь всю ночь напролет рыдает. Ты больше не доверяешь своему старому отцу?
— Нет, папа, нет тут никаких тайн. Просто я не хотела тебя волновать.
— Я все равно уже здесь и все равно волнуюсь. Рассказывай.
Элен еще раз вытерла платком глаза и шмыгающий нос.
— Просто я проснулась от страха за Энтони. Сначала я подумала, что мне это приснилось, но и наяву страх не проходил. Наоборот, он становился все сильнее, и тогда я не выдержала.
— Честно говоря, я не представляю себе, что может угрожать офицеру, находящемуся на борту шестидесятипушечного военного корабля.
Элен ничего не ответила, по ее щекам снова потекли слезы. Полковник, собиравшийся высмеять эти «девичьи страхи», передумал. Он прожил такую жизнь, которая не способствовала вере во всякого рода сверхъестественные и магнетические штуки, он готов был поклясться, что все приметившееся его дочери не стоит никаких слез, но вместе с тем ему стало чуть-чуть не по себе.
— Ладно, Элен, мы сейчас все равно не в состоянии выяснить, имеют ли какое-нибудь основание твои страхи. Подождем, когда Энтони вернется, и спросим у него, что с ним происходило вечером сегодняшнего дня. А пока тебе нужно выпить отвара иербалуисы и попытаться заснуть. Договорились?
Элен кивнула, хлюпая носом.
Только вернувшись к себе в кабинет и устроившись поудобнее в своем кресле, сэр Блад понял причину своего беспокойства: слишком горячо Элен относилась к Энтони в последнее время. Сестры, самые любящие и самоотверженные, по ночам обычно спят спокойно. Значит, тут еще что-то, кроме сестринской привязанности, и это обещает в будущем дополнительные, неприятные или, может быть, опасные сложности.
И главное, не исключено, что с Энтони и в самом деле что-то случилось.
— Ну что же, молодой человек, давайте поговорим серьезно. Вы не против?
Энтони, связанный волосяной гватемальской веревкой, сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив него за простым дощатым столом располагался говоривший, тот самый главарь в грязном офицерском мундире. На столе потрескивала простая сальная свеча.
У входа в помещение стояли еще двое подозрительного вида с заткнутыми за пояс пистолетами и в косынках из красной бумажной материи.
Снаружи звенели цикады в тропической ночи.
— Для начала позвольте представиться. Ваше имя мне известно, было бы невежливым скрывать в этой ситуации свое. Меня зовут Джерри Биллингхэм. Вам это что-нибудь говорит?
— Вы англичанин?
— Чистокровный. Но вас это не должно радовать. И если вы связываете свои планы на спасение с фактом моей национальной принадлежности, то зря. Я не нахожусь на службе у короля Карла, богоспасаемого монарха моей далекой родины. Более того, я в свое время дезертировал с корабля, принадлежащего флоту его величества.
— Ах да, — Энтони вспомнил эту фамилию, — судя по тому, что я слышал, вы, сэр, первостатейный негодяй.
Биллингхэм захохотал с видимым удовольствием, показывая желтые прокуренные зубы. Пламя свечи заколебалось, громадные тени заметались по стенам. Один из вооруженных людей, стоявших у входа, сделал угрожающий шаг в сторону пленника.
— Постой, Дик, какой ты все-таки нетерпеливый. Неужели ты не понимаешь, что это — не просто пленник, это — мешок с деньгами.
Дик глухо выругался, возвращаясь на место.
Слова Биллингхэма заинтересовали Энтони.
— Что вы имеете в виду, господин дезертир?
— Не будем темнить, приятель. Я имею в виду то, что его высокопревосходительство губернатор Ямайки славится чадолюбием. Поэтому сто, допустим, тысяч песо ему будет ничуть не жаль выложить за голову своего единственного, насколько мне известно, сына.
Энтони нервно пошевелился, пытаясь освободить скрученные за спиной руки. Но скоро понял, что связывали его профессионалы своего дела.
Биллингхэм между тем продолжал:
— Кроме того, всем известно, кем был в свое время капитан Блад. Согласитесь, юноша, мне было бы просто неловко просить меньше ста тысяч со своего коллеги, хотя бы и бывшего.
— Грязная свинья!
Биллингхэм почесал небритую щеку:
— Вы знаете, связанному человеку не следует слишком уж распускать язык...
— Ты еще будешь болтаться на виселице, я уже вижу веревку на твоей шее.
— Дик!
— Да, капитан.
— Что ты стоишь, каналья. Ты что, не слышишь, как оскорбляют твоего капитана?!
— Это же мешок с деньгами.
— Даже от мешка с деньгами я не собираюсь выслушивать ничего подобного.
Наконец сообразивший, в чем дело, головорез решительно шагнул вперед.
— Выбить ему зубы, сэр?
Биллингхэм грустно вздохнул:
— Достаточно будет заткнуть рот.
Рано утром следующего дня «Медуза», двадцати-четырехпушечный капер под командованием капитана Биллингхэма, вышел из глубокой бухты, где он прятался от вчерашнего шторма. Небо было высокое и чистое, обычная в это время года духота смягчилась. С трудом скрывая приятное возбуждение, капитан прогуливался по шкафуту, отдавая время от времени необходимые указания.
Энтони по-прежнему сидел связанный в той же самой каюте, где его накануне допрашивали. Мимо обшарпанного иллюминатора скользили зеленоватые воды Карибского моря. Изредка, когда корма приподнималась на волне, в иллюминаторе возникала линия горизонта. Лакей капитана принес на подносе завтрак. Он поставил его на пол, чтобы развязать пленнику руки и рот. Энтони пнул поднос босой ногой, чем вызвал приступ ярости у пирата. Юноше пришлось бы худо, не спустись следом сам капитан.