Стучала в щербатый камень. Слышен был только слабый плеск. Это волна, убегая под причал, мягко шлепала по сваям… Тянул слабый ветерок, от которого точно соль на губах… Этот солоноватый ветерок всегда напоминает отца. У него и щеки и волосы всегда пахли морем. А губы были жесткие, как песок на берегу. Он всегда целовал ей щеку около виска, где была родинка. Осторожно так касался шершавыми губами, как будто боялся оцарапать. Когда отец брал ее на руки, казалось — он сильнее всех на свете. Грудь у него широкая и сильная, а глаза — как вода далеко от берега в тихий, безветренный день. Ни у кого не было такого отца. Он не задохнулся бы от крепкого ветра, не дрогнул бы от ударов волн. Им так хорошо было вместе, когда деда уходил на маяк. Она была уже совсем большая девочка, но ведь никто не видел, как отец заворачивал ее в одеяло, как маленькую, укачивал на коленях и пел смешные песни…
А когда он уходил в рейс, как страшно во время шторма билось море в камни волнолома. И тогда тревожно, призывно ревел маяк. Он всегда был верным другом, высокий, умный маяк, седой от пены и старости. И все-таки, когда отец бывал в море, над которым поднималась мокрая стена тумана, маяк мог бы громче реветь. Пусть сильнее, протяжнее кричит, чтобы далеко-далеко было слышно… Может, в порт возвращается отец…
Когда-то давно она спросила отца, почему у других девочек есть мама, а у нее нет. «У тебя тоже была мама… Самая лучшая, самая красивая и ласковая из всех мам…» Больше он ничего не сказал, и она не посмела спросить, чтобы он не стал грустным…
И вот приехала бабушка. Один день она здесь, а уже столько нехорошего наговорила, непонятного. Она не любит отца и деду, значит и ее, Олю, не любит. Ну, и не нужно! Пусть себе едет, только жаль, Мишку заберет у Он хороший, а жизнь у него никуда не годится. И что он только потом будет делать? Тоже профессором станет и тоже будет стыдиться, что ее папа матрос… Нет, нет, не должен Миша стать таким…
На рейде призывно загудел пароход. Ага, в порт захотел! Чужой ты, и сам боишься входить, лоцмана просишь. Сразу слышно, что голос твой незнакомый.
Самый красивый гудок у того, на котором плавал отец, у «Труженика моря». Низкий такой, басистый. Оля никогда бы ни с каким другим не спутала его спокойный уверенный бас.
Однажды она проснулась ночью. Это было в Поти, где они жили, пока врагов не прогнали из Одессы. Сердце билось радостно и так быстро, быстро… Папа вернулся из рейса! Но сразу вспомнила: рано еще, он придет только через две недели. Почему же так хорошо и радостно? И вдруг снова раздался знакомый гудок. Первый она услышала и узнала даже сквозь сон…
А теперь на «Труженике моря» седой капитан Игнатенко… С молодым лицом. Интересно, сколько ему лет. Барба Спира сказал: «тридцать уже стукнуло». Как много. Но все-таки в тридцать лет люди редко бывают седыми…
На «Товарище» ударили склянки. Там колокол блестящий, точно залотой. Кажется, звук дрожит, потому что бежит по воде, цепляясь за звонкую рябь… А ветерок крепчает. Уйдет в море «Товарищ» навстречу шторму, солнцу и океану… Навстречу неизвестному. Если б закрыть глаза и увидеть, что с ним случится в пути…
Она обязательно пойдет в рейс на судне, увидит новые острова, новые земли… Там растут удивительные деревья. А цветы большие, пахучие, как те таинственные орхидеи, о которых рассказывал дед. Они красные и желто-черные, если их понюхаешь, можно уснуть навсегда… И люди на тех островах красивые, смуглые, похожие на капитана Игнатенко. И все мореходы. Вечером, когда в небе звезды и вокруг темно и тихо, они жгут костры и поют песни на берегах теплых черных лагун… Деда видел эти лагуны. Много всего видел деда, и она непременно увидит…
Оля еще долго, долго сидела у моря. А когда вернулась, в комнате спали. Вероника Александровна всхрапывала во сне. На скамейку было брошено одеяло и простыня. Оля разостлала одеяло и легла, все еще думая о кострах под пальмами на берегу.
Уснула она быстро, но сквозь сон вдруг услышала всхлипывания. Оля подняла голову. Это Миша, во сне наверное, лег неудобно. Она встала и на цыпочках подошла к его кровати. Нет, кажется, он не спит. Оля положила руку на его теплый и мягкий затылок. Плечи Миши задергались сильней, но он глубже зарылся носом в подушку, чтобы не слышно было его плача.
— Ну, чего ты, глупышка? — ласково спросила она и погладила его голову.
Продолжая плакать, Миша подвинулся, чтобы она могла сесть рядом.
— Никто не любит меня, никому я не нужен, — прошептал сквозь слезы Миша. — Все только сердятся… Всем мешаю.