— Ну, так вот. Оля взрослая девочка, ио взгляните на нее со стороны как чужой. Она ужасно одета, ужасно ведет себя… А эти волосы… Эти ужасные волосы… Они похожи на мочалку. — Вероника Александровна взглянула на окно, точно их могли подслушивать, и сказала еще тише: — Вы хорошо знаете, что она водит дружбу с уличными мальчишками. Я этого допустить не могу.
Вероника Александровна, приподняв голову, посмотрела сверху вниз на Ивана Тимофеевича и, решив, что он еще недостаточно поражен, договорила:
— И этот, который был тогда в комнате, оказывается, тоже бездомный!
Иван Тимофеевич негромко покашлял, но ничего не сказал.
— Я тут только одного хорошего мальчика видела, его, кажется, Васей зовут. Одет прилично, серьезен, — заметила Вероника Александровна.
— Он далеко не самый лучший, хоть и чисто одет, — сдержанно ответил Иван Тимофеевич.
— Отчего же тогда вы позволяете ей разговаривать с ним?
— Ее товарищи, она и решит — дружить с ними или нет.
Вероника Александровна поджала губы, выражая этим свое явное недовольство словами Ивана Тимофеевича.
— Муж прислал телеграмму, — помолчав некоторое время, заговорила она еще более холодно, — спрашивает, когда мы выедем, с Олей, конечно. А я ему до сих пор ничего не могу ответить. Поймите, мы ей дадим настоящее образование. Языки будет знать. У меня прекрасный рояль. Она сможет брать уроки музыки…
— Она родилась и выросла у моря… Не сможет девочка жить там у вас. — Иван Тимофеевич хотел добавить: «и не захочет меня оставить», но не сказал этого.
— Но вы подумали о ее будущем? Не грузчицей же ей быть!
— Почему же грузчицей, есть другая работа…
— Например?
— Ну… ну… например, диспетчером, приемщицей груза, — смущенно проговорил. Иван Тимофеевич. Конечно, Оля будет учиться и работать будет. И одевать ее надо лучше… В отпуск он порыбачит со Спирой, кое-что справит Оле к зиме. Но ничего этого он не хотел говорить Веронике Александровне. Для нее двести-триста рублей не деньги… Она ответит насмешкой, не поймет. Да и к чему ей понимать?!
— Но зачем же заведомо обрекать девушку на такую тяжелую и скучную работу, — говорила между тем Вероника Александровна. — Ведь есть же возможность иначе устроить ее жизнь… приемщица грузов, грузчица…
— Ну, и что ж, если приемщица груза? Она не только внучка профессора, она дочь матроса и внучка смотрителя маяка… Но не в этом дело. Она хорошая, добрая девочка… — сказал Иван Тимофеевич, глядя прямо в бесцветные глаза Вероники Александровны.
Некоторое время она молчала, точно не решалась сказать того, что хотела. Но, недолго поколебавшись, вкрадчиво заметила:
— Я не раз упрекала себя за недостаточную решительность… Если б Люся не жила здесь, она была бы жива…
— Она простудилась, — негромко сказал Иван Тимофеевич.
— Простудилась?! Разве могло быть иначе, если молодую женщину, привыкшую к комфорту, поселили здесь. — Вероника Александровна едва заметным движением подбородка указала на стену сторожки. — В таких условиях женщина не может находиться.
— Но жены рыбаков, их дочери…
— Оставьте, пожалуйста, — перебила старика Вероника Александровна. — Кто к чему привык. Люся у меня была слабенькой… Не понимаю, как можно было из-за…
— Она его любила, — сказал Иван Тимофеевич.
Он, точно не замечая Вероники Александровны, смотрел в окно. Там, у того причала, стояла Люся, в тревоге ожидая мужа… Был сильный шторм. Ледяной ветер дул с моря, доносил холодные морские брызги… Возвращаясь с дежурства, Иван Тимофеевич увидел ее и увел в дом… Может быть…
— Мою Люсю, воспитанную, образованную девушку, вы превратили в кухарку. Вы и Олю хотите погубить, как погубили мою дочь… Вам прислуга нужна, вот для чего вам нужна. Оля… — уже не сдерживаясь, договорила Вероника Александровна. В ней проснулась былая обида, былой гнев — ее дочь предпочла своей семье какого-то матроса!
Иван Тимофеевич не ожидал таких оскорблений. Сначала у него покраснела шея, потом щеки, лоб… Казалось, он хватит сейчас кулаком по столу или встанет, возьмет эту женщину за плечи и вытолкнет за дверь. Но ничего этого Иван Тимофеевич не сделал, он только так сжал в руках трубку, что ноготь на большом пальце побелел. Более глухим, чем обычно, голосом он проговорил:
— А вы себя ни в чем не вините?