Оля давно мечтала о яхтах. В позапрошлом году целыми неделями ходила вокруг этих красивых птиц. Ей даже удалось завести знакомство, но из этого ничего не вышло. Капитан яхты сказал, что «детей здесь принципиально не принимают». После такой неслыханной дерзости Оля даже близко не подходила к яхтам. Сейчас она с удовлетворением наблюдала: «принципиальный капитан» — не лучший капитан, и яхта его — не лучшая.
Оля снова принялась за работу и, наконец, коса осталась у нее в руке, а волосы рассыпались. Одни пряди получились короткие, другие длинные. Витя, глядя на нее, рассмеялся, но Олю его смех ничуть не задел, и она принялась за вторую косу.
— Напрасно все-таки ты отрезаешь косички. Пока твоя бабка уедет, могла бы походить в кепке.
— Ты согласен, Витя, если человек что-либо решает, он не должен потом передумывать? — его же словами спросила Оля.
— Да.
Вите показалось, что она спрашивает его о поездке в Москву, но она думала о другом. Надо идти в рейс! Решено!
Она бросила на причал вторую косу, вприпрыжку подбежала к ржавой железной бочке с водой и наклонилась над ней. В воде, среди окурков, Оля увидела лохматого, похожего на Семена мальчишку, с худеньким лицом и большущими широко поставленными глазами. Она сразу даже не сообразила, кто этот мальчишка. Да, теперь никому не догадаться, что она не Олег, а Ольга.
— Подстриги меня, пожалуйста, на затылке покороче, а то я туда не достаю, — сказала Оля, вернувшись к Вите. — Знаешь, я видела кран. Силач! Громадина!
— Понравился?! — с удовлетворением спросил Витя и даже приостановил стрижку.
— Очень!
Оля взяла с причала косу и, по-мальчишечьи от плеча размахнувшись, без всякого сожаления забросила ее далеко в море. Она оглянулась, намереваясь туда же отправить и вторую косу, но ее нигде не было.
— Куда коса делась?
— Может быть, в море упала, — неуверенно сказал Витя и почему-то отвернулся.
— Когда ты будешь работать на кране, я непременно приду смотреть… Если б я не… мне тоже хотелось бы научиться.
— Батя обещал меня по воскресеньям учить. Если захочешь, он и тебя научит. Ну, хватит стричь? — спросил Витя, боясь, как бы у Оли затылок не стал совсем лысым.
Она провела рукой по голове:
— Пожалуй, достаточно.
— Ну, а теперь иди, тебе ведь Мишку увидеть надо,
— Хорошо, только приемник налажу. Это одна минута.
Но прошла не одна минута, а целых десять, потом двадцать. Приемник не налаживался.
Настраивать его было трудно — спичечная коробка ерзала, и ее во время настройки приходилось держать в руке, и трубку нужно было держать и еще водить иголкой по кристаллику, заключенному в винтовочную гильзу.
— Знаешь, что? Возьми приемник с собой, а потом принесешь. Я сейчас все равно антенной обматываться не буду. Бери, бери, потом принесешь.
— Ты думаешь? — Витя потер двумя пальцами переносицу, что всегда делал в минуты глубоких и важных раздумий. — Да, схему этого приемника надо упростить, и я уже почти знаю, как это сделать.
— Только приемник потом… Сейчас постарайся увидеть Мишу, — напомнила Оля. — Иди и скажи, что мы его будем ждать. И скажи Мишке, что… — Она хотела добавить какое-нибудь ласковое слово, но побоялась.
Витя ушел.
Оля осталась одна. Она смотрела, как по розовой воде возвращаются яхты. Было тихо-тихо… И вдруг ей захотелось переплыть бухту и там, на волноломе, взять на руки свою Катьку и вместе с ней посидеть у моря. Она там тоже одна среди камней…
Если б ребята узнали, о чем она думает, они навсегда перестали бы ее слушать… Но разве она могла бы объяснить, что давно-давно — того времени она сама не помнит — Катьку ей купила мама. Из многих кукол выбрала она эту, держала ее в руках… Больше ничего после мамы не осталось… Катька была с ней, с Олей, везде. Она хорошо помнит, что с Катькой было не так страшно оставаться одной, когда с неба падали бомбы. И засылать было с ней не так страшно…
Яхты возвращались. Они бросали якоря в укрытом месте, где мол сворачивал под прямым углом, образуя букву П. Вернулась и та, которая ушла позже всех. Команда притихла. И «принципиального» капитана не слышно. Теперь ребята пойдут домой. Их давно ждут…
Тихо покачивались в своем углу бескрылые яхты на почерневшей, жирной воде. Без парусов, голые и унылые, они едва выделялись на темном небе…
С утра Оля ничего не ела… Если б мама была жива!.. Мигал маяк, грустно так мигал: «Я ничего не могу сделать, ничего не могу сделать»…
И почему-то вспомнилось Оле, какие у деда были воспаленные глаза, когда она болела. Совсем, видно, не спал… Это было в прошлом году зимой, а на подоконнике и около кровати у нее лежали апельсины яффские, и яблоки, и лимоны. Это моряки, приятели деда, приносили… Потом дед часто стал ходить в школу — боялся, как бы ей не застрять на второй год…