— Не забывай, что хозяева у нас румыны…
— И Михай румын!
— Я не говорю про тех, которые работают, они такие же, как и мы. Я говорю про богатых, они могут сделать с нами все, что захотят. Так суждено — бог послал нам крест, и мы должны нести его и не роптать.
— А я не хочу! Я не буду нести крест!
— Замолчи, негодный мальчишка! Грешно так говорить! — прикрикнула Ануца. — Завтра же будешь просить прощения, а то тебя исключат.
— Не пойду, — повторил Илийка, и две упрямые морщинки, совсем как у Мариоры, когда она сердилась, прорезали его лоб.
Ну что могла сделать Ануца? Ведь если мальчик не попросит прощения, его исключат. Когда его приняли в школу, ей казалось, что будущее Илийки уже обеспечено. Он всегда приносил хорошие отметки, был таким прилежным учеником. Ануца уже видела сына выбившимся в люди. А теперь все рушилось. Она уронила голову на стол и заплакала.
Боже милосердный, за что я так мучаюсь? Не вижу за работой света божьего, — сквозь слезы говорила она, — и вот благодарность. Я думала, ты станешь человеком, не будешь голодать, как мы. Кто, как не мать, хочет добра детям, а ты никогда не слушаешь.
— Не надо, мама, — повторял Илийка. Он готов был и сам заплакать. — Не надо… — Мальчик смотрел на шершавую, с узловатыми пальцами руку матери. Когда он вырастет, то не позволит ей так много работать.
Ануца подняла голову.
— Илийка, ведь ты же хочешь научиться рисовать, люди говорят, что из тебя выйдет художник. Но надо учиться. Надо пойти и извиниться, сынок.
— Я хочу научиться рисовать, мама, но я… не пойду… не могу…
— Уж лучше мне умереть! — И Ануца зарыдала еще сильнее.
Коснувшись согнутых вздрагивающих плеч матери, Илийка тихо проговорил:
— Хорошо, чтобы ты не плакала, мама, я пойду.
— Я знала, что ты меня послушаешь. — Ануца подняла залитое слезами лицо.
Илийка взял ее руку, прижал к щеке. Мама такая тихая, такая слабая, каждый может ее обидеть, а он, Илийка, не должен обижать. Он все для нее сделает. Скорей бы вырасти, зарабатывать деньги, заботиться о ней. Он попросит прощения и будет думать, что делает это не для себя, а для нее, тогда не так обидно.
Но когда утром Илийка проснулся и все вспомнил, то почувствовал, что, как бы он себя не убеждал, говорить с учителем будет очень, очень тяжело. Но мама ничего не должна заметить, пусть не знает, как горько ему выполнить ее просьбу. Ну, вот уже время идти в школу… Хотя бы Стефанеску заболел или уехал из города…
Илийка дошел уже до поворота, откуда оставалось всего четыре квартала до школы, как вдруг услышал позади себя крик:
— Илийка! Подожди, Илийка!
Не очень ловко перепрыгивая через лужи, его догонял Михай.
— Ты почему не на заводе? — удивился Илийка.
— Меня мастер послал отнести к нему домой мешок стружек. Я решил по дороге зайти к тебе.
— Я сейчас вернусь, только в школу схожу, — ответил Илийка, стараясь говорить бодро и непринужденно, чтобы друг не заметил, как он расстроен.
Но Михаю было не до этого. Он торопился выложить последние новости.
— Иляну вчера отвезли в хорошую больницу. За нее Кобыш заплатил, только он просил никому не говорить. Она поправится. Мама так рада!
— Я тоже очень рад.
— Слушай дальше, — продолжал Михай. — Никто даже не заметил, что я ушел с завода раньше.
— Это очень хорошо! — обрадовался Илийка. — Какие еще новости?
— Больше никаких. Да, еще: Ротару перевели в кочегарку, а Антона в цех. Антон сказал, что ему все равно, где работать, потому что везде одинаково плохо. Мастер очень рассердился. Вот и все. Побегу…
Значит, сестра Михая в больнице. Теперь она поправится, Хорошая девочка Иляна, только смешная. Она сама перешила платье своей матери — тетушки Дориану, да так, что один бок оказался длиннее другого. И шляпу Иляне смешную подарили — похожа на перевернутую вверх дном миску. И еще Иляна зачем-то цепляет на себя бантики. Бантики совсем не подходят к платью, на котором и так много латок. Но, несмотря на то, что сестра Михая такая смешная девочка, Илийке нравится с ней разговаривать.
Как, уже школа? Обычно до нее так долго идешь, а сегодня… Сейчас нужно подойти к Стефанеску. Илийка представил себе, как он это сделает, и от одной этой мысли кровь прилила к щекам.
Он долго вытирал о половик ноги. Потом нехотя побрел по коридору.
Как раз в эту минуту из учительской вышел Стефанеску. Теперь он важно двигался навстречу, глядя поверх головы Илийки, словно не замечая его. А мальчик никак не мог начать свои извинения. У него горели щеки и уши. Как трудно сказать первое слово!