— Не станем трудиться на войну.
— Начинаем забастовку! — объявил Кобыш.
Илийка дал волю сирене, и она опять завыла над городом. Он видел, как распахнулись ворота и во дворе замелькали форменные мундиры, видел, как им навстречу ринулся Василий, размахивая оглоблей, выдернутой из тележки. За ним бросились рабочие. Полицейские побежали к воротам.
А сирена заливалась над городом. Паровозы, соседние фабрики ей отвечали: «Мы с вами, товарищи!»
И там, на других фабриках, было то же, что на заводе Думитриу. Все бросали работу. И крестьяне близлежащих сел, предупрежденные о выступлении рабочих, покидали поля и шли по дорогам, тропинкам к домам помещиков и богатеев…
В ворота влетел грузовик с солдатами. Теперь на заводе уже не распоряжался господин Думитриу. За него вступились военные власти. Солдаты поспешно спрыгивали на землю.
— Расходись! Немедленно расходись! — старался перекричать сирену офицер.
Но рабочие только сгрудились теснее.
— Расходись, или я прикажу стрелять!
Толпа по-прежнему стояла перед солдатами неподвижной темной стеной.
— Мы не уйдем! — крикнул Митря, проталкиваясь вперед. — Хозяин сам захотел забастовки.
Рядом с Митрей стал Василий.
Офицер отступил на шаг. Прозвучали слова команды. Шеренга солдат ощетинилась штыками. Толпа дрогнула. Но Митря с Василием не шелохнулись.
И тогда вперед выступил Ротару. Старик будто стряхнул с себя груз многих лет. Он выпрямился, из-под нависших бровей молодо смотрели зеленоватые глаза. Он стоял без шапки, с высоко поднятой седой головой. Что-то величавое было в его осанке. «Когда человек становится стар, он не нужен ни себе, ни людям», — вспомнилось Илийке. Нет, Ротару нужен, очень нужен им всем. Он знает, что сейчас сказать.
Сирена затихла, и только когда Ротару умолк, снова завыла над городом.
— Солдаты, разве мы преступники? Нет, мы просто не хотим сносить издевательств хозяина, мастера, полицейских. И ваши хозяева-офицеры тоже ненавидят солдат, тоже издеваются над вами.
— Замолчи! — крикнул офицер, выхватывая пистолет. — Я заставлю тебя замолчать.
— Нет, не заставишь, за меня договорит другой. Нас много, мы скажем то, что хотим сказать! Не будет рабом тот, кто знал свободу, а мы знали ее в тысяча девятьсот восемнадцатом…
Рабочие заслонили старика, и он продолжал:
— Сыновья! Будь проклят тот, кто поднимет винтовку против своих братьев-молдаван!
Солдаты заколебались. Этой минутой воспользовался Кобыш. Подойдя вплотную к одному из них, он мягко произнес:
— Георге Ионеску, ты ведь узнал меня. Помнишь, как два года назад с нами поступил хозяин? Ну, что ж… стреляй в меня и в своих товарищей, если тебе хозяин дороже.
Они стояли рядом, два рабочих человека. Один в форме, другой — в поношенном пиджаке.
— Я не буду стрелять, — наконец проговорил Ионеску.
— Опустить винтовки! — неожиданно властно крикнул Кобыш.
Может быть, на одних произвел впечатление разговор Кобыша с их товарищем, другие вспомнили своих отцов и братьев, некоторые читали листовки, знали о готовящейся стачке, сочувствовали рабочим; были, конечно, и такие, которые привыкли слепо подчиняться окрику. Солдаты опустили винтовки.
А сирена продолжала реветь над городом.
— Бунт! Всех перестреляю! — вопил молодой офицер. Но он был бессилен: солдаты больше не повиновались ему.
Взглянув краем глаза в окно, Илийка увидел, как, пронзительно воя, во двор ворвалась открытая машина. Из нее, как горох, посыпались фигурки в новой форменной одежде.
— В любви с бунтовщиками объясняетесь? — крикнул один из прибывших, по-видимому, главный. — Почему до сих пор не прекратили этот рев! Этот бунтарский сигнал! Он взбудоражил весь город! Прекратить! — И, бросив своим подчиненным слова команды, главный побежал в кочегарку.
На пороге он остановился, пораженный. Слишком неожиданная картина предстала перед ним. В закопченной котельной на грязном табурете стоял залитый ярким солнцем смуглый сероглазый мальчик в голубой сатиновой рубахе.
— Так это ты, змееныш! — прохрипел вошедший.
— Я, господин Стефанеску! — с вызовом ответил Илийка.
— Брось ручку! Слышишь! — Стефанеску выхватил пистолет.
Высокий лоб мальчика пересекли две упрямые склад- ки. Нет, он не уйдет отсюда. Не уйдет!
— В тюрьму захотел, к своей коммунистке-сестричке?
— Мы оба смеялись над вами!
Глаза Стефанеску сузились так, что казались щелками. Он поднял пистолет.
— Оставь сирену.
Мальчик увидел неумолимое черное дуло, но сейчас же перевел взгляд на своего врага. «Лицо Илийки светилось такой радостной уверенностью, так прямо, бесстрашно смотрели серые лучистые, глаза, что Стефанеску почувствовал: еще немного, и он не сможет убить… и палец его нажал курок…