Невысокая серая сторожка круглыми, как иллюминаторы, окнами смотрела на маяк и на порт. С четвертой стороны, где было открытое море, поднималась глухая стена, обитая жестью, потому что в шторм ее всегда обдавали брызги. Иногда высокая волна звонко шлепала по ней, и тогда Оле казалось, что она живет на самом настоящем корабле. Да и впрямь вечерами, когда огонек горел в ух сторожке, она издали напоминала надстройку корабля.
Вот и теперь в окнах свет, значит, деда дома. Ох, и попадет! Кричать и выговаривать деда не будет, он только нахмурится и назовет ее не Олёк, а Ольга. А когда деда говорит — Ольга, ей кажется, что он ее не любит. Но деда совсем не умеет долго сердиться. Он обычно подзывает ее к себе, спрашивает — все ли она хорошо обдумала, поняла ли, почему он недоволен? И, когда Оля кивнет, он уже ласково скажет: «Вот и хорошо!» Деда не любит долго толковать о неприятном.
Оля отворила дверь так, чтоб не скрипнула, и проскользнула в комнату, надеясь, что дед отдыхает и не заметит ее позднего возвращения. Но дед, стоявший у самодельного некрашеного стола, обернулся и сказал:
— Ты, Олёк, как раз к ужину подоспела.
Он вышел в сенцы, снял с таганка котелок с кашей и поставил на стол.
— Вкусно как пахнет, — проговорила Оля, чтобы подластиться к деду, и так как ответа не последовало, она еще энергичнее потянула носом воздух и повторила: — Ужасно вкусно пахнет, аж слюнки текут.
— Я лучку на постном масле поджарил для каши, — ответил дед, снимая с широких и еще крепких плеч когда то синий, а теперь серо-голубой рабочий китель. Оставшись в стареньком полосатом тельнике, дед засучил рукава, отчего стал хорошо виден хвост русалки, наколотой у него на внутренней стороне руки, пригладил седые коротко остриженные волосы и сел к столу. Он ждал, пока Оля достала ложки, тонкими ломтиками нарезала хлеб, поставила солонку — плоскую белую раковину. Дед вообще был неразговорчив, но в этот вечер как-то пo-ocoбому молчал. Неприятности у него, наверное. Потом скажет.
После морской воды первые ложки каши показались горькими, но потом это прошло. Оля отодвинула жареный лук на край тарелки и с аппетитом продолжала есть. Когда каши осталось совсем мало, она придвинула лук. Это называлось: «на сладкое». Вот когда она кончит школу и пойдет работать, они с дедом будут жарить себе каждый день целую сковородку лука!
Дед вздохнул так глубоко, что тельняшка собралась складками на его широкой груди. О чем он? Но спрашивать самой нехорошо… Оля отвела глаза и через окно увидела маяк. Он мигнул, прикрыл глаз и снова мигнул ей. «Я смотрю!.. Все в порядке… Все хорошо… Я смотрю!..»
Дед опять вздохнул, достал полотняный платок величиной с детскую простынку и вытер красное, обветренное лицо с прямым мясистым носом и желтоватыми прокуренными усами.
— Что ты, Олёк, рука болит? — спросил он, заметив, как она поморщилась, попытавшись поднять левой рукой тяжелый чайник, чтоб налить чай.
— Ударила. Упала нечаянно, — скороговоркой ответила она.
— Тряпку мокрую приложи. Упала… Совсем взрослая ты становишься, совсем большая, — проговорил дед и, точно сам не поверив своим словам, внимательно оглядел ее. — Бежит время, не замечаешь его… Выросла…
— Почему ты вдруг сегодня заметил? — Она удивленно посмотрела на старика.
— Ты мне все маленькой кажешься… А ты… Ну, и сама не подумаешь, что волосы надо в порядке держать. И сарафан у тебя, Олёк, короткий да старенький. Почему ты платье не носишь?
Оля открыла рот, хотела что-то сказать, но не сказала. Подошла к старику и села рядом с ним, недоумевая, зачем он затеял такой странный разговор. Бывало, он сам расчесывал ей волосы и заплетал косы, правда, тогда она была поменьше. А об одежде вообще разговоров они не вели. Раз только, когда дед из магазина на Приморской принес коричневое платье, о котором сейчас говорил, он посмотрел, впору ли, и сказал: «Великовато. Ну да ничего, носи на здоровье!» и больше про платье не вспоминал. Она ходила в этом платье в школу и очень его берегла. А сарафан? Еще он хороший, не рваный, чистый… Нет, совсем непонятно, зачем деда сегодня завел такой разговор. И почему он все время печальный?…
— Деда, а зачем мне в жарком платье ходить?
— Ну, так… это короткое, а ты вон какая стала…
Она вскочила со скамейки, подошла к умывальнику, который попал сюда со старого, списанного на слом судна, и заглянула в зеркало. Оно было тусклое, все в пятнышках, но лицо все равно было видно. Разглядывая себя в зеркале, Оля нагнулась. А раньше она приподнималась на цыпочки, чтобы в него посмотреться. Конечно, она выросла, ну так что ж! Из зеркала на нее смотрели такие же, как у деда, широко поставленные карие глаза. Носик у Олп короткий, тупой и розовый, оттого что летом с него не раз и не два сходила кожа. Рот маленький с припухшей верхней губой, отчего казалось — Оля вот-вот рассердится или рассмеется.