Другим характерным мотивом игриво рафинированного понимания эротики в искусстве рококо служит излюбленная тема тайного подглядывания интимных сторон жизни. Высшая форма чувственной испорченности, подглядывание интимных сторон жизни другого человека, и прежде всего, конечно, тайн его любовных приключений, вчиталось у представителей тогдашней эпохи высшим наслаждением. Безучастный зритель, которым нередко бывает и женщина, служит художественным олицетворением этой испорченности; во второй половине XVIII столетия это один из преимущественных мотивов галантного искусства. Если при этом речь шла о подглядывании женщины при туалете, во время купания или при пользовании клизмой (наиболее излюбленный сюжет), то утонченность изображения увеличивается еще более тем, что художник весьма искусно дает понять, что женщина сама знает о подглядывании. Само собой разумеется, что она не показывает и виду, что знает об этом. Но тем, что она все время принимает соблазнительные позы, тем, что она сама старается продлить время, художник и обнаруживает ее сочувствие; ей, очевидно, доставляет огромное удовольствие сознавать, что на нее смотрят. Если это скорее представляется нам фальсификацией жизни, чем живой действительностью, то натура женщины XVIII столетия передана здесь, во всяком случае, правдиво. Дамы XVIII века всегда чувствовали себя на сцене, всегда «играли» и, наверное, были бы очень огорчены, если бы на этом спектакле отсутствовала публика.
«О, какой ты ленивый!» Н. Маурин.
Изображение женщины в искусстве рококо носит безусловный и исключительно эротический характер. Эпоха считала женщину только «объектом наслаждения», искусство изображало ее эротическим лакомым кусочком, безразлично, была ли то маркиза или простая крестьянка, безразлично, в портретной или в жанровой живописи. Делалось это самым различным образом. Чаще всего женщина изображалась в ситуациях, которые обязательно должны были направить мысли зрителя на любовные радости; пикантно задрапированная постель под балдахином виднеется на заднем фоне десятков произведений того времени. Если нет постели, то изображено во всяком случае какое-нибудь укромное местечко, которое «словно создано» для любви. Еще характернее типичная поза женщины. Сидит ли женщина, изображенная на картине, или стоит, грезит ли она или спит, — всегда поза, приданная ей художником, представляет удобную возможность для мужчины попытаться добиться у нее конкретных доказательств благосклонности или, по крайней мере, отважиться на умелое нападение или ласку. Она всегда как бы в ожидании этого момента — он может прийти! Он придет! Он должен прийти! — и всегда поза ее — поза женщины, готовой уступить нежному натиску возлюбленного, поза, в которую мужчина должен повергнуть женщину, чтобы достичь осуществления своего пламенного желания. Это ее «аванс» мужчине, в этом выражается ее готовность: будь смелым! Иными словами, женщина изображается всегда готовой и согласной на утехи любви. Эта готовность сквозит и в чертах ее лица. Таково рафинированное понимание женщины XVIII века в искусстве рококо. Последствием такой утонченности становится и то, что изображаемая искусством женщина всякого возраста манит к любви; уже девушкам в самом раннем возрасте художники придают ту округлость форм, которая способна пробудить чувственное желание. Понятно, что в таких рамках соответственно должен изображаться и мужчина. Если высшей и единственной целью женщины служат радости любви, то и задачей мужчины является ее совращение, и притом тоже начиная с самого раннего возраста. Уже и мальчик не думает ни о чем другом, кроме как только об этом. Он не карабкается на деревья и изгороди — нет, он играет с грудью прелестной женщины или предается с ней любовным утехам. И все лишь потому, что чувственность XVIII столетия есть не проявление сил, которая требует зрелости, а лишь наслаждение и игра.