Когда Эмиль осуществил мечту отца — получил профессию, далекую от цирка, стал дипломированным инженером-строителем, — он влюбился в артистку эстрады и кино Эллу Прохницкую. Очень красивую женщину, уже ездившую в Париж с «Мюзик-холлом» Александра Конникова. На ней был женат наш товарищ, Борис Владимиров — замечательный артист, на мой взгляд, не реализовавшийся до конца, хотя известный всей стране как персонаж дуэта старух: Авдотьи Никитичны (это и есть Боря) и Вероники Маврикиевны.
Мы гастролировали в Днепропетровске, а Борис с Эллой приехали туда с театром «Комсомольский патруль». Все жили в одной гостинице — и какая-то искра между братом и женой приятеля вспыхнула… Допускаю, что эта опытная, энергичная и властная дама сразу почуяла перспективу союза с Эмилем и возможность взять его с потрохами.
Потом она уехала. И стала присылать Эмилю письма. Любовная переписка. Что может быть прекраснее? Но неловкость все же возникала.
Боря, повторяю, наш товарищ. Когда уводишь жену у товарища, состояние должно быть отвратительное.
Но что оказалось для меня совсем неожиданным, так это реакция «потерпевшего».
Когда я встретил в Москве Бориса, он сразу же поспешил «смикшировать» возможную неловкость — сказал: «Игорек, как хорошо, что я тебя встретил. То, что Эмиль забирает Элку, — замечательно. Претензий у меня к нему нет, и никакой обиды я не держу. Но я тебя об одном прошу: передай брату обязательно, что Элку надо бить! Ни за что — в профилактическом порядке и три раза в день. Пусть примет это к сведению. Иначе будет пенять на себя».
Боря Владимиров, к нашему семейному огорчению, оказался более чем прав. Элла Прохницкая, при том, что бывала украшением манежа, не принесла Эмилю радости — по множеству причин, о которых говорить здесь неприятно: настолько все банально. К тому же Эмиль часто бывает излишне мягким, что в альянсе далеко не с каждой женщиной во благо…
В шестьдесят пятом году, когда отцу уже оставалось недолго жить, он, часто впадая в состояние депрессии, говорил: «Я не могу умереть, мне рано умирать. У меня еще остались две цели в жизни — женить Игоря и развести Эмиля». Я был не в меру разгулявшийся молодой человек, что отца заметно расстраивало. А в характере Эллы он разобрался гораздо быстрее сына — и считал, что в браке с этой женщиной Эмилю не стать таким, каким отец его хотел бы видеть.
Женить меня отец успел, а развести Эмиля — нет: он развелся с Эллой только в начале семидесятых.
Я начал самостоятельно работать с пятьдесят девятого, Эмиль — с шестьдесят второго. И провел уже миллион представлений, тысячу гастролей. Сколько в точности? — знает, наверное, лишь он один. Эмиль очень скрупулезный человек. Он собирает все рецензии на себя. Записывает количество зрителей, пришедших на его представления, время своего пребывания в каждом городе. Он собирает все рецензии и обо мне. Я этим не занимаюсь — и знаю, почему не занимаюсь. Уверен, что если мне понадобится какая-нибудь рецензия для цитирования в сочиняемой сейчас книжке, скажем, о гастролях семьдесят второго года в Мичуринске, то у аккуратного Эмиля она наверняка есть.
Ряд трюков, созданных Эмилем, я считаю трюками высокого толка. И какая, в сущности, разница, кто из нас раньше, а кто позже начал, когда оба мы прошли школу одного великого мастера? Но, как мне и до сих пор кажется, в отцовскую профессию брат пришел с огромным, невосполнимым опозданием.
Женился же Эмиль, на мой взгляд, в последний раз очень удачно. Сейчас у него замечательная жена — уж можете поверить, и поверите, когда поймете, почему я говорю с несвойственной мне категоричностью.
С выбранной мне отцом женой мы прожили одиннадцать лет. Но, как водится в артистической среде, тем более что я далеко не ангел, разошлись. И через несколько лет на ней женился Эмиль.
Все это, пожалуй, попахивает мистикой, если вспомнить волнения и заботы отца, связанные с нашими женитьбами…
С двоюродным братом у меня всегда были более тесные отношения, чем с Эмилем.
Теодор (или, как называли его друзья, Тэд) — сын родного брата отца — Гарри Теодоровича, который, наученный горьким опытом Эмиля Теодоровича, взял себе отчество «Федорович». Кстати, и Тэду, когда стал он главным администратором театра «Современник», Олег Ефремов настоятельно рекомендовал перед вступлением в партию переименоваться в Федора. И многие называли его Федей Гиршфельдом…
Нынешние молодые люди уже вряд ли могут себе представить, как остро стоял в те годы национальный вопрос. На эстраде, скажем, работали знаменитые куплетисты Шуров и Рыкунин. Шуров на двадцать лет старше, но обращается к Рыкунину «Николай Николаевич», а тот ему в ответ: Александр — чтобы не произносить отчество: Израилевич.
Как-то Никулин позвонил мне в город, где я работал, — просил разрешения использовать в своей книге эпизод с дядей. Как всегда у Юры, эпизод оброс анекдотическими подробностями — и я сейчас на всякий случай уточню, что было на самом деле.
Идея о двойнике Кио принадлежала Арнольду, но отец ее принял сразу же. Тем более что в публике муссировался слух, что Кио использует близнецов, — это, пожалуй, редкий случай, когда артисты навели на мысль исполнителя. Отцу к тому времени исполнилось шестьдесят два года, Гарри было пятьдесят семь — он служил авиационным инженером. Гарри уговорили перейти в цирк — для «компенсации» ему сделали высокую цирковую ставку. Гример Анджан (кстати, первый тесть артиста Михаила Козакова), некогда делавший Борису Щукину грим Ленина, усилил сходство между братьями — они действительно выглядели теперь близнецами.
Отец отнесся к эксперименту чрезвычайно серьезно. Заставил Гарри всегда вне манежа носить усы и селиться на гастролях в гостинице, расположенной подальше от той, где жил сам.
Усы, которые носил двойник, крепились к носу проволочками. И однажды горничная, увидев дядю Гарри без усов, заглянула из любопытства к нему в номер — и обнаружила в ящике стола целый набор усов. Что могла заподозрить советская женщина? Конечно, шпион. Она сообщила в КГБ, подозреваемого арестовали — и отцу потребовалось много усилий, чтобы убедить грозное учреждение в его невиновности…
Тэд закончил постановочный факультет Щукинского училища. Вместе с ним учился Шура Авербах, ставший навсегда моим ближайшим другом. Известный театральный художник Александр Авербах из очень известной, высококультурной семьи: дед, крупный глазник, лечил Ленина (в квартире, подаренной Лениным, Шура до сих пор и живет); отец — профессор, гинеколог. Авербаху я обязан знакомством с интереснейшими людьми, в частности с Алексеем Андреевичем Туполевым, с Евгением Рубеновичем Симоновым…
Тэд Гиршфельд старше меня на десять лет — и сначала дружил с Эмилем. Но в шестьдесят седьмом году я долго работал в Москве, в Цирке на Цветном, и к тому моменту, видимо, «созрел» для дружбы с двоюродным братом.
Тэда, без преувеличения, знала вся Москва как администратора самого тогда популярного театра «Современник». Если бы не двоюродный брат, я, возможно, застрял бы в цирковой среде — и на ее бы интеллектуальном уровне остался. А благодаря Федору я близко узнал Ефремова (возле памятника Юрию Долгорукому он учил нас закусывать водку лепестками цветов, когда ресторан «Арагви» уже закрылся), Евгения Евстигнеева, Галину Волчек, Игоря Квашу, Олега Стриженова, Евгения Урбанского (с ним мы выпивали накануне отъезда на съемку, ставшую для Жени последней).
Федя познакомил меня с театральным режиссером Сашей Ароновым, обожавшим цирк. У Саши был открытый дом — и труднее вспомнить, кто не приходил к нему туда. В доме Аронова я впервые встретился с Окуджавой, с Высоцким, с Сергеем Владимировичем Михалковым, который поддержал меня рецензией в «Правде».
Гиршфельд сам по себе был человеком замечательным, но, конечно, всех притягивал «Современник» — и его администратор напоминал булгаковского администратора из только-только опубликованного в «Новом мире» «Театрального романа». Он представил меня таким уважаемым людям, как член-корреспондент Академии наук Олег Иванович Авен (отец нынешнего банкира) и Игорь Михайлович Макаров, тогда видный работник ЦК партии, а теперь академик, — они стали и моими хорошими знакомыми.