Семён дембельнулся первым. Слегка приобнял Валю на прощание и похлопал по плечу:
– Давай, брат, отслужишь – жду… Такие дела закрутим! Видишь, как в стране всё меняется, только успевай…
Валентин до кончиков пальцев понимал, что Сёма – его лотерейный билет, вход в новую жизнь.
Домой вернулся другим.
Алевтина поняла: перечить сыну не с руки, всё равно уедет…
– А как же я, сынок?!
– Как-как, молча… На ноги встану, к себе перетащу, не сомневайся.
Она знала: как сказал, так и сделает, и поутру с дальним родственником укатила в Свердловск на поиски гражданского, ничего не сказав Вальке – против будет… Страну уже наводняли модные заграничные шмотки, а может и не модные вовсе, и шились за углом, но народ брал, устал в отечественном ходить… Алевтина давно откладывала, думала, Вальке на свадьбу, а тут такое дело – сын в Питер едет, снарядить надо, да и проводы устроить достойные, народу-то много, всех звать придётся, не городские…
Валька с дружками гулял, портвейн дешёвый пили за встречу, домой пришёл – мать счастливая встречает, а перед ней чудо-стопка вещей невиданных: и джинсы, и костюм спортивный, и футболки заморские…
– Мам, ты что??? А у самого слёзы в глазах, то ли от счастья, то ли от обиды за мать: всю жизнь вкалывала, себе во всём отказывала, давно на женщину перестала быть похожа от бабской безысходности…
– Ничего, ты ещё так заживёшь у меня, как королева… Только срок дай! – лепетал Валя от смущения, расчувствовался больно… – Дело делать надо, а не сопли распускать…
Семён встречал друга лично, приехал на какой-то развалюхе, правда, Валька аж присвистнул от удовольствия: встретил, да ещё и на колёсах!
– Сём, а жить-то мне где? Ума не приложу… Может, угол какой снять? Мать денег подбросила, а там, может, и работу найду…
– Какой угол, Валёк! Ко мне жить поедешь, я уже и своим сказал… Только ты на них не обращай внимания, пережитки прошлого они у меня, но не вредные – тоже хлебнули по самое не могу по своей еврейской линии…
Валька знал, что Семён еврей, но что это значит, до конца не понимал.
Все его знания сводились к тому, что если еврей, то обязательно хитрый, и все беды от них, правда, про Семёна такого не сказал бы, хитрый, конечно, зараза, так это, видно, от ума, а не от злого умысла.
Приняли его хорошо, похоже, Сёма какую-то жалостливую историю наплёл, уж больно внимательны были – и сына единственного любили, и всё, что с ним связано. «Вот тебе и евреи!» – думал Валентин.
Всё устройство их дома и жизни удивляло Валю, начиная с накрытого на завтрак стола и до вечерних ужинов с бесконечными спорами о политике, искусстве и других житейских делах. Валька многого не понимал, но интерес имел огромный, особенно когда Генрих Давыдович рассказывал всякие исторические байки, в которых шарил не по-детски, профессор всё-таки!
Мама Семёна играла на скрипке в каком-то оркестре, Валька толком не знал, в каком, но видно, что не в простом, раз часто уезжала на гастроли за границу.
В доме всегда суетилась немолодая женщина Елизавета. Они называли её помощницей, а не прислугой, что вызывало у Валентина чувство уважения к этой почтенной паре.
Генрих Давыдович был человеком обстоятельным, спорить бесполезно:
– Погуляйте немного и в институт со следующего года.
– Семёну что? Башка еврейская, умная, а я-то куда? Смогу ли?! – сомневался Валька.
– Сможешь, – убедил Генрих Давыдович. – Поможем, на подготовительные пойдёшь, я устрою.
Нравился ему Валентин, и за сына спокойно было: прикроет, если что, времена сложные.
Валю решено было в Финансово-экономический засунуть, а Семён в Университет на юридический пойдёт, сам пожелал.
– Должен знать законы и знать, как их обходить, – смеялся, дальновидный был.
Сёма быстро освоился после армии, стал думу думать, деньги нужны… Страна трещала по швам, бурлила как встревоженный вулкан, доживала по старым правилам. Дружки надёжные тему подкинули: «матрёшечный бизнес»…
В СССР продукция народных промыслов: палехские шкатулки, гжельский фарфор, жостовские подносы, хохлома, павловопосадские платки – всё строго шло в валютные магазины «Берёзка», на прилавки попадала лишь маленькая часть. Вот эта маленькая часть и доставалась «матрёшечникам» через своих людей из торга, за долю малую – иностранцы всё скупали, спрос был огромный.
Учёба Вальке давалась нелегко, особенно в первый год. Чужим он себя чувствовал, трудно приживался, но упорно и с надеждой, а деньги «матрёшечные» радовали, и матери исправно посылал – скучал по ней невыносимо.