Выслушав отповедь, Забава, плача, убежала в ночь, богатырь же выскочил из шатра и, свистнув трех самых надежных и трезвых своих молодцев, велел тайком проводить княжну до дворца, чтобы чего не произошло. Сам же, одевшись в новые одежды и причесавшись, отправился к батюшкиному крестовому брату Якуну посоветоваться. Смеясь, рассказывал Сбыславу старый варяг, как, выпив сладкого ромейского вина, порешили они, что сын Будимира вполне богат и знатен, чтобы просить княжую племянницу в жены. Утром Якун созвал знакомых старых бояр, что служили еще неистовому Святославу, да и пошел на двор ко князю. При виде десятка могучих старцев, что били челом за Соловья Будимировича, Владимир опешил. Оно, конечно, Красно Солнышко предпочел бы отдать Забаву за какого-нибудь короля, лучше бы из соседних, но, с другой стороны, княжна уже миновала двадцать вторую весну, как бы в девках не засиделась. Князь пошел советоваться с женой, Апраксия же, выгнав всех, поговорила с глазу на глаз с племянницей. После этого оставалось только обговорить вено[73], и тут уж Соловей не поскупился. Не увидела в тот год Англия ни ромейского золота, ни персидского серебра — треть своего богатства отдал за невесту новгородский гость. Так Соловей Будимирович породнился с Владимиром Стольнокиевским, а великий князь отныне мог быть уверен — в Новгороде у него была крепкая и верная рука, да не простая, а богатырская...
Так, думая о делах недавних и веселых, ехал Сбыслав к берегу с малой дружиной встречать новгородское войско. Помимо прочего молодой воевода размышлял, как бы ему Соловья приветствовать — по-дружинному или по-родственному. Будимир был крестовым братом Якуна, стало быть, сыновья их, хоть и не кровная, а все же родня... Всадники перемахнули Почайну, выскочили на берег Днепра, и Якунич почувствовал, что у него захватывает дух: из-за Песьего острова одна за другой выходили ладьи под полосатыми парусами. Новгородцы переняли у варягов привычку вязать паруса из шерсти, чередуя белые полосы с яркими — красными, зелеными, синими. Носы ладей по старому обычаю были украшены резными головами змеев, волков или черепами могучих туров, медведей, по бортам, над скамьями гребцов, висели расписные щиты. Северные гости ходили на торг, как на войну, там, где можно было взять силой — брали силой, а нет — покупали честно. Потому всякий прибрежный государь знал: прибежали новгородцы одной ладьей — можно торговать спокойно, на пяти — уже смотри в оба, на семи — поднимай дружину и следи, чтобы на торг больше чем по три десятка не приходили. Ну а если придет караван из десяти или пятнадцати ладей — лучше отвести торговое место подальше от города да собрать всех своих воинских людей в один кулак. Здесь же шло мало не пять десятков судов, и народ на них подобрался самый что ни на есть разбойный, Соловей Будимирович ни от кого не скрывал, что собирался и торговать, и грабить басурманские берега, избывая скуку. Ладьи ходко бежали под попутным ветром, и хоть были в полутора верстах, нет-нет да и взблескивало на них, отсюда маленьких, словно жуки плавунцы, — это солнце играло на начищенных шеломах и бронях. Кораблики шли двумя вереницами, ни один не обгонял другой, на тех, кто потяжелее, гребцы помогали парусу.
— Идут, как песню поют, — восхитился один из дружинников.
И, словно услышав, над водой далеко разнесся богатырский голос:
Могучий хор подхватил:
Новгородцы пели о том, как по раздолью поднималась непогода, как белели в волнах паруса, а гребцы в черных шапках знай себе выгребали ко крутому бережку. На берегу Днепра, за спиной Сбыслава, начали собираться досужие киевляне, никто не кричал, приветствуя судовую рать, — суровый нрав разбойных северян был известен всем. И хоть горожане были рады любой подмоге, многие уже думали, что надо бы загнать дочерей в дома, наказав не высовываться. На глазах у дружинников головная ладья, что держалась ближе к правому берегу, вдруг пошла шибче, на ней, как видно, сели по два гребца па скамью. Остальным до пристани еще версту плыть, а уж этот кораблик под красным с золотым кругом парусом уже подходил к причалу. На носу корабля ярилась расписная голова лютого зверя и, держась за нее, стоял огромный муж в алой рубахе, подпоясанной золотой парчи кушаком. Гребцы, что гнали кораблик изо всех сил, были, как один, в бронях, а Соловей Будимирович даже мечом не опоясался, всего оружия у богатыря — куршский нож на поясе, длинный, в локоть. «Брат или дружинник?» — лихорадочно соображал молодой воевода, слезая с коня и бросая поводья одному из отроков.