Очистив лицо, Кезуар поднялась и вернулась в спальню. Конкуписцентия сидела у окна, и Кезуар подошла к ней. Юдит приблизилась к служанке на расстояние нескольких дюймов, но все равно слова Кезуар были едва слышны.
— Нам понадобится нож, — сказала она.
Служанка покачала головой.
— Все взята, — сказала она. — Ты зната, как следить за нам.
— Тогда мы должны сами его сделать, — сказала Кезуар. — Сеидукс попытается помешать нам уйти.
— Ты хоч его убита?
— Да.
Этот разговор напугал Юдит. Хотя Сеидукс и отступил, когда Кезуар пригрозила закричать, Юдит сомневалась, что он проявит ту же уступчивость в случае нападения. Наоборот, какой более удобный повод может представиться ему для восстановления своего мужского превосходства, если она бросится на него с ножом? Если бы это было возможно, она повторила бы Кезуар слова Клары о мужчине-разрушителе в надежде удержать ее от необдуманных действий. Это было бы жесточайшей иронией — потерять эту женщину сейчас, оказавшись после путешествия через пол-Имаджики не где-нибудь, а именно в ее комнате.
— Я знаю делать ножи, — сказала Конкуписцентия.
— Так сделай, — ответила Кезуар, придвигаясь еще ближе к своей сообщнице.
Юдит пропустила следующие реплики, потому что кто-то позвал ее по имени. В удивлении она стала оглядывать комнату, но на полпути узнала голос. Это была Хои-Поллои, решившая разбудить ее.
— Папа пришел! — услышала Юдит, — Проснитесь, папа пришел.
У нее не было времени попрощаться с Кезуар. В следующее мгновение перед Юдит возникло лицо дочери Греховодника, которая трясла ее за плечо.
— Папа… — раздалось снова.
— Да-да, хорошо, — резко ответила Юдит, надеясь, что девушка уйдет, не громоздя своих разглагольствований между ней и ее сном. Она знала, что есть считанные секунды на то, чтобы захватить сон с собой в явь, а иначе он погрузится в глубины памяти, и там уже не разглядишь никаких подробностей. Но ей повезло. Хои-Поллои заторопилась обратно к своему папочке, предоставив Юдит возможность повторить вслух все то, что она видела и слышала. Кезуар и ее служанка Конкуписцентия, Сеидукс и заговор против него. И конечно, любовник. Нельзя забывать любовника, который, наверное, в этот самый момент сидит где-нибудь в городе и тоскует по своей возлюбленной, запертой в позолоченной тюрьме. Зафиксировав все это в сознании, она зашла сначала в ванную, а потом спустилась вниз к Греховоднику.
У хорошо одетого и раскормленного Греховодника было лицо, которому явно не шло искажавшее его гневливое выражение. В своей ярости он выглядел абсурдно: черты его были слишком округлыми, а рот — слишком маленьким для гневных инвектив, которые из него изливались. Их представили, но для обмена любезностями времени не было. Ярость Греховодника нуждалась в выходе, и, похоже, ему было не очень-то важно, кто его слушает, лишь бы на лице того отражалось сочувствие. Для ярости, впрочем, у него была серьезная причина. Его склад в гавани сгорел, а сам он с трудом избежал гибели от рук толпы, которая захватила уже три Кеспарата и объявила их независимыми городами-государствами, тем самым бросив вызов Автарху. «До этого, — сказал он, — дворец сделал не так много. Небольшие военные отряды были посланы в Карамесс, в Оке Ти-Нун и семь Кеспаратов на другой стороне холма, чтобы подавлять там бунт. Но никаких мер против восставших, захвативших гавани пока не предпринято».
— Это черкь, — воскликнул торговец. — У них нет уважения ни к собственности, ни к человеческой личности. Уничтожать все без разбору — вот все, на что они способны! Я не большой почитатель Автарха, но в такие дни он должен стать выразителем интересов порядочных людей вроде меня! Мне надо было ликвидировать дело еще год назад. Я говорил с Оскаром об этом. Мы собирались уехать из этого проклятого города. Но я держался до конца, потому что верил в людей. Это было ошибкой, — сказал он, устремив взор к потолку как человек, пострадавший из-за своей собственной порядочности. — Моя вера была слишком сильна. — Он посмотрел на Хои-Поллои. — Разве не так?