— Так ты это или не ты?
— Я. На время.
— Во всяком случае мне это нравится, — сказал Миляга. — Не знаю, что бы я сказал, если бы увидел тебя на улице, но голову бы я точно повернул. Что ты на это скажешь?
— Это все, что мне нужно.
— А я встречу других существ, похожих на тебя?
— Может быть, — сказал Пай. — Но мистифы встречаются нечасто. Когда рождается мистиф, это повод для большого празднества у моих соплеменников.
— А кто твои соплеменники?
— Эвретемеки.
— А здесь они встречаются? — Миляга кивнул в направлении толпы внизу.
— Сомневаюсь. В Изорддеррексе — наверняка. У них там есть свой Кеспарат.
— Что такое Кеспарат?
— Квартал. У моих соплеменников есть город внутри города. Во всяком случае был. Последний раз я был здесь двести двадцать один год назад.
— Господи… Сколько же тебе лет?
— Прибавь еще столько же. Я понимаю, тебе это кажется огромным сроком, но плоть, к которой прикоснулись чары, с трудом поддается времени.
— Чары?
— Магические заклинания. Чары, заговоры, обереги. Они оказывают свое чудесное влияние далее на такую шлюху, как я.
— Приехали! — сказал Миляга.
— Да, тебе нужно узнать обо мне еще кое-что. Мне сказали — это было много лет назад, — что я проведу свою жизнь шлюхой или убийцей. Так я и поступил.
— Поступал до настоящего момента. Может быть, теперь все это кончилось.
— Кем же я буду теперь?
— Моим другом, — ответил Миляга, ни секунды не поколебавшись.
Мистиф улыбнулся:
— Спасибо тебе за это.
На этом обмен вопросами прекратился, и бок о бок они продолжили спуск по склону.
— Не проявляй интерес слишком открыто, — посоветовал Пай, когда они приблизились к границе застройки. — Делай вид, будто ты видишь подобные зрелища ежедневно.
— Это будет трудновато, — предположил Миляга.
И это действительно было непросто. Ходьба по узким пространствам между хижинами была чем-то вроде путешествия по стране, в которой даже воздух обладает честолюбивым стремлением к эволюции и в которой дышать — значит меняться. Сотни различных глаз смотрели на них из дверных проемов и окон, в то время как сотни различных членов занимались повседневной работой: приготовлением пищи, кормлением детей, ремеслом, сплетнями, разведением костров, любовью. И все это с такой скоростью мелькало перед глазами Миляги, что после нескольких шагов ему пришлось отвести взгляд и заняться изучением грязного водосточного желоба, по которому они шли, чтобы изобилие зрелищ не переполнило его сознание до краев. И запахи тоже: ароматные, тошнотворные, кислые, сладкие; и звуки, от которых череп его раскалывался, а внутренности съеживались.
В его жизни до нынешнего дня, ни во сне, ни наяву, не было ничего такого, что могло бы подготовить его к тому, что он переживал сейчас. Он изучал шедевры великих визионеров — однажды он написал вполне пристойного Гойю и продал Энсора за небольшое состояние, — но различие между живописью и реальностью оказалось огромным. Это была пропасть, размеры которой, по определению, он не мог установить до настоящего момента, когда перед ним оказалась вторая часть равенства. Это место не было вымышленным, а его обитатели не были вариациями на тему виденного в прошлом. Оно существовало само по себе и не зависело от его представлений о реальности. Когда он вновь поднял глаза, вызывая на себя атаку необычного и неизведанного, он поблагодарил судьбу за то, что теперь они оказались в квартале, населенном более человекоподобными существами, хотя и здесь встречались сюрпризы. То, что показалось было трехногим ребенком, перескочило им дорогу и, оглянувшись, обратило к ним лицо, высохшее, как у брошенного в пустыне трупа, а его третья нога оказалась хвостом. Сидевшая в дверях женщина, волосы которой расчесывал один из ее ухажеров, запахнула свои одеяния в тот момент, когда Миляга посмотрел в ее сторону, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть то обстоятельство, что второй ухажер, стоящий перед ней на коленях, процарапывал на ее животе иероглифы острой шпорой, растущей у него на руке. Он слышал вокруг себя множество языков, но, похоже, самым распространенным все-таки был английский, хотя и испорченный сильным акцентом или искаженный особенностями анатомии говорящего. Некоторые говорили, словно пели; у других речь напоминала звуки рвоты.
Но голос, позвавший их из уходящего направо оживленного переулка, вполне мог прозвучать и на любой из улиц Лондона: шепелявый, самодовольный окрик, потребовавший, чтобы они остановились. Они оглянулись в направлении голоса. Толпа расступилась, чтобы освободить проход его обладателю и сопровождавшей его группе из трех человек.