Итак, мы с вами имеем сына и двух отцов в придачу.
И это все? На наше счастье, с нами эпиналевские репродукции роскошных караваджиевских полотен — они то и подскажут нам, что это еще далеко не все. На одном из них, где овен изображен справа, вы найдете ту голову, с которой я вас в прошлом году, говоря о бараньем роге, chofar, заочно уже познакомил. Этот рог у него, безусловно, вырван.
У меня не будет возможности углубляться в символическую функцию этого рога, но я хотел бы показать напоследок, что представляет собой овен.
Неправда, что животное в качестве метафоры отца появляется на уровне фобии. Фобия — это всего лишь возврат чего-то более раннего, о чем, собственно, и говорил Фрейд, указывая на тотем. Тотем означает, что человек, не испытывая особой гордости от того, что был сотворен последним, да еще, в отличие от других тварей, из праха земного, ищет себе достойных предков. Мы и поныне там — нам, эволюционистам, тоже нужен животный предок.
Я не стану здесь называть конкретные места, на которые я опирался в использованных мною источниках. Это отрывки из Мишны, точнее, из книги Pirké Avot, представляющей собой изречения, максимы, или главы Учителей — для тех, кому это интересно, скажу, что она не так велика, как Талмуд, и существует ее французский перевод, так что обратиться к ней будет несложно — а также упомянутая мной книга Рахи.
Рахи яснее других высказывает ту мысль, что, согласно раввинической традиции, овен, о котором идет речь — это Овен изначальный. Он присутствовал, пишет Рахи, еще с шестоднева, что выдает в нем одного из Элогим. Присутствовал, правда, не только тот, чье Имя не произносится, а все Элогим вообще. Овен традиционно считается предком Сима, а именно через Сима восходит к началу Авраамову — недлинная, кстати сказать — родословная.
Овен бросается на живую изгородь и запутывается рогами в ее чаще. Что касается этой чащи, то мне хотелось бы в связи с ней указать на то, что дало в другом месте повод для длинного комментария. Ведь животное устремляется не куда-нибудь, а к месту жертвоприношения, и нетрудно угадать, чем жаждет оно насытиться, когда тот, чье Имя произнести нельзя, указывает в нем Аврааму жертву, которую должен тот принести вместо своего сына. Овен этот не кто иной, как его предок-эпоним, бог его расы.
Именно здесь пролегает резкая граница между наслаждением Бога, с одной стороны, и тем, что предстает в этой традиции как его желание, с другой. Все дело в том, чтобы спровоцировать провал биологического происхождения в небытие. Именно в этом ключ к тайне отвращения иудейской традиции к повсеместно распространенной ненавистной еврейству практике метафизико-сексуальных ритуалов, в которой община приобщается во время праздника к наслаждению Бога. Иудаизм же, напротив, ценит ту бездну, что отделяет желание от наслаждения.
Символ этой бездны мы обнаружим в том же контексте — в контексте отношений, связывающих El Shaddaï с Авраамом. Именно здесь берет впервые свое начало закон обрезания — закон, по которому клочок отрезанной плоти знаменует союз избранного народа с желанием избравшего его.
В прошлом году на примере нескольких иероглифов, свидетельствующих об обычаях древних египтян, я подвел вас этому загадочному маленькому а вплотную. С ним-то я вас теперь и оставлю.
Напоследок скажу лишь, что, прерывая этот семинар, не могу не принести извинения перед теми, кто были моими верными слушателями в течение многих лет. Именно среди них находятся, однако, люди, которые, будучи вскормлены на моих словах и концепциях и послушно повсюду за мною следуя, обращают против меня печать от меня же ими заимствованного авторитета.
Во время одного из тех беспредметных споров, во время которых наша группа производила, в качестве группы, впечатление разметанных слепым вихрем листьев, один из моих учеников — я извиняюсь перед ним за то, что умаляю его усилия, которые могли бы, безусловно, получить отклик и перевести дискуссию в аналитический план — один из моих учеников, повторяю, счел долгом сказать, что по смыслу моего учения истина, правда об истине, состоит, мол, в том, будто ее, истины, нам никогда не достичь.
Какая невероятная бессмыслица! В лучшем случае — какое детское нетерпение! Надо же было случиться, что в ближайшем окружении моем оказались такие люди — которые, не знаю почему, слывут еще образованными! Где вы видели науку, даже науку математическую, где каждая глава не отсылала бы вас к последующей?
Неужели в этом находит метонимическая функция истины свое оправдание?
Разве не видите вы, что по мере продвижения моего вперед я неуклонно приближался к области повышенной плотности — области, к которой, не сделав предшествующих шагов, нам было бы просто не подойти?
Возражение такого рода невольно наводит на мысль о глупой самовлюбленности, об уме, напичканном дешевыми журнальными сплетнями.
Говоря о той практике, которую представляет собой анализ, я попытался поиски истины, ее ловлю, описать словом. Ведь истина этой практики подвижна, скользка, обманчива. И неужели не в состоянии вы понять, почему? Да потому, что практика психоанализа вынуждена продвигаться к истине путем обмана. А что еще, по-вашему, представляет собой перенос, перенос в то, у чего в месте Другого нет Имени?
Имя Фрейда уже давно становится все менее действенным. И если мне удается двигаться, пусть осторожно, вперед, то не потому ли, что я предостерегаю вас от тропы, куда анализ всегда вот-вот готов соскользнуть — от тропы самозванства?
Я не собираюсь произносить оправдательную речь в свою пользу. Я должен сказать, однако, что доверив еще два года назад решение политических вопросов внутри группы другим, чтобы донести до вас то, что я хочу вам сказать, в чистоте и сполна, я ни разу, ни на мгновение, не дал повода думать, будто между да и нет для меня нет разницы.
20 ноября 1963 года.
Бибиблиографические указания
Символическое, Воображаемое и Реальное
Заголовок подлинный; лекция была стенографирована, затем дактилографирована; опубликованный здесь текст отредактирован мною; единственная лакуна, на стр. 26, по всей видимости, невелика по объему. Лекция представляет собой первое научное сообщение нового Французского психоаналитического общества, образовавшегося в то время в результате происшедшего во французских психоаналитических кругах раскола. Конфликту этому суждено было разгореться вновь десять лет спустя и привести на этот раз к «отлучению» Лакана и основанию им своей собственной школы, которой он даст имя Парижской фрейдовской школы.
Истоки лакановской триады следует искать в статье Леви-Стросса «Символическая действенность» (опубликованной в 1949 году и вошедшей затем в сборник «Структурная антропология», выпущенный в 1958 году издательством «Плои»), где предлагается сжатое, но оригинальное определение бессознательного как чего-то пустого, бессодержательного, чистого органа символической функции, навязывающего законы структуры разрозненным материальным элементам, почерпаемым из реальности как резервуара накопленных каждым субъектом образов (см. стр. 223–225 во французском издании). Фигурирующая на тех же страницах концепция «индивидуального мифа» была подхвачена Лаканом в лекции 1952 года, озаглавленной «Индивидуальный миф невротика». Вслед за опубликованной здесь июльской лекцией 1953 года Лакан принимается за написание доклада, который ему предстояло произнести на первом конгрессе нового Общества в Риме и которому суждено было стать в психоанализе эпохальным («Fonction et champ de la parole et du langage en psychanalyse», Écrits, Seuil, 1966, p. 237–322; «Discours de Rome», Autres écrits, Seuil, 2001, p. 133–164[3]).
В опубликованной нами лекции имеются ссылки на завершенный к тому времени семинар Лакана по Человеку-Крысе и на семинар предыдущего года по Человеку-Волку. Оба семинара Лакан читал у себя дома, на улице Лилль, и стенографированы они не были; сохранились, насколько мне известно, лишь записи некоторых из слушателей, почему семинары эти и не могли фигурировать в списках тех, чья публикация была заявлена и предусмотрена. В 1967 году Лакан называет семинар Имена-Отца своим тринадцатым семинаром, учитывая, таким образом, два пропавших. Объясняется это, несомненно, тем, что поверье связывает с числом тринадцать силу приносить несчастья, а Лакан, как и Фрейд, увлекался нумерологией; напомню в связи с этим о статье Лакана «Число тринадцать и логическая форма недоверия» (Autres écrits, p. 85–99), которая не случайно оканчивается упоминанием Страшного Суда.