Еще раз перечитываю протокол осмотра.
На вещах Рубина, на двери, столике и полках следов, пригодных к обработке и идентификации, не обнаружено. Дверные ручки полны смазанных отпечатков пальцев, поверхность пола затоптана десятками пар ног.
Я возвращаю протокол Волобуеву. Бумагу, которую он, подписав, передает мне, можно и не читать, я уже понял, что теплые носки и телевизор переносятся до лучших времен. Сегодняшнюю ночь мне придется провести здесь, в вагоне.
— Юрий Сергеевич, позвони жене, — прошу я. — Прямо из отдела.
— Конечно. Езжай спокойно, я ей все объясню, — обещает он.
В коридор, надевая на ходу плащ, выходит эксперт.
— Пошли, пошли, товарищи, — торопит Волобуев. — До отправления четыре минуты.
Мы покидаем вагон и вместе с экспертом идем вдоль состава.
— Что скажете, Геннадий Борисович? — спрашивает Волобуев. Зная щепетильность эксперта, он задает вопрос мягко, без присущей ему напористости.
— Итоги подводить рано. — Эксперт поддерживает воротник плаща у горла, бережется от сырого осеннего ветра. — Кое-что можно сказать уже сейчас, но при условии, что мое предварительное мнение будет использовано только в оперативных целях…
Наше молчание принимается им за полное согласие.
— Смерть наступила больше часа назад, а точнее — около двадцати двух часов. Не позже. Возможно, даже чуть раньше, в пределах, скажем, пяти — десяти минут. Причина — непроникающее ранение в височной области. Нанесено тупым предметом. Рассечен кожный покров на затылке, кровь оттуда…
Геннадий Борисович сверхосторожен в оценках и выводах, но тем надежней полученные от него сведения.
— Скажите, а могли образоваться такие повреждения при падении с верхней полки? — спрашиваю я, но в этот момент из вагона выносят носилки с трупом.
Эксперт ждет, пока санитары установят их на тележку, а я тем временем замечаю, как занавески на нескольких окнах вагона раздвигаются. За стеклами видны размытые белые пятна — лица пассажиров. Наконец тележка отъезжает, и я повторяю свой вопрос. В ответ эксперт демонстрирует свои способности по части дипломатии.
— В данном случае утверждать это я бы не стал, но и полностью исключить такую возможность было бы ошибкой.
Мне приходится менять тактику:
— По показаниям свидетелей, смерть наступила от падения с верхней полки в двадцать три часа. Из ваших же слов получается, что на час раньше.
— Хотите сказать, что с полки в одиннадцать часов упал уже труп? Едва ли такое возможно.
— Почему? Это очень важно.
— Дело в том, что под труп натекло много крови. Такое количество могло излиться только сразу после падения, а смерть наступила в десять. Повторяю, в десять, а не в одиннадцать. Ошибка в шестьдесят минут исключена. Если он и упал, как утверждают ваши свидетели, то только в двадцать два часа.
— Как быстро наступила смерть?
— Мгновенно, — не задумываясь, отвечает эксперт.
— А кровь на вещах?
Я понимаю, что сморозил глупость и что Геннадий Борисович не замедлит этим воспользоваться.
— А это, извините, уже в вашей компетенции, — ехидно щурится он. — По-моему, ясно, что человек, получивший смертельную рану, за которой последовала мгновенная смерть, не может копаться в собственном чемодане. Или у вас другое мнение?
Я признаю свое полное поражение.
— На сегодня, к сожалению, все. — Он разводит руками. — Добавить мне нечего. Остальное завтра — после вскрытия.
Последние его слова перекрывает дребезжащий удар гонга, за которым следует объявление об отправлении поезда. Пассажиров просят занять свои места. «Будьте внимательны и осторожны», — советует диктор. «Постараюсь», — мысленно отвечаю ему я.
— Ну, с богом, — говорит Волобуев и пожимает мне руку.
Я хочу напомнить о звонке домой, но он уже подталкивает, обещает, что будет поддерживать связь по поездному радио.
Состав плавно трогается.
Вместе с сержантом из дорожного отдела милиции мы прыгаем на подножку пятого вагона.
Гаврилыч — проводник пятого вагона — сидит напротив меня и разливает свежезаваренный чай. Темно-янтарная жидкость заполняет тонкостенные стаканы, ее верхняя кромка покачивается в такт движению поезда, превращается поочередно то в правильную окружность, то в эллипс: окружность — эллипс, окружность — эллипс…
Мы молчим уже несколько минут. Мне необходимо собраться с мыслями и привести в систему противоречивые данные, которые успел собрать за время стоянки.
Итак, первое: смерть Виталия Рубина наступила не позже двадцати двух часов. Это установлено.
Второе: труп обнаружен в двадцать три часа, то есть спустя час после смерти Рубина. Обнаружили его двое с разницей, по их словам, в пределах минуты. Возможно, часы Янкунса отстают? На целый час? Но даже если это действительно так, часы Жохова не могут отставать тоже ровно на один час. Да и сообщение о случившемся поступило в милицию сразу после одиннадцати.
Третье: смерть наступила мгновенно. Однако на вещах Рубина, на подушке, простыне и наволочке — следы крови.
Четвертое обстоятельство: и Жохов, и Янкунс, обнаружившие труп, утверждают, что непосредственно перед этим слышали шум. Эта версия не выдерживает критики: кровь на полу под трупом свидетельствует, что покойник лежал там с двадцати двух часов.
Но если Рубин не падал с полки в двадцать три часа, то какой шум могли слышать Янкунс и Жохов?
Если Станислав Иванович ослышался — зачем тогда он заходил в восьмое купе? В то же время, если Янкунс в самом деле спал, то почему он не проснулся в десять, почему не дал знать о случившемся несчастье?
И главное: кто рылся в чемодане и постели погибшего? Что там искали? Из протокола осмотра видно, что ничего особенного, заслуживающего внимания среди вещей покойного нет. Может, потому и нет, что кто-то успел взять?
Как всегда, любое дело начинается с вопросов. Они кажутся сложными, неразрешимыми. Правда, в конечном счете ответы, как правило, найти удается, но в том-то и особенность, что гарантий нет никогда, каждый раз начинаешь с ноля: ждет ли тебя удача или ты потерпишь сокрушительное фиаско — этого не знает никто, в том числе и ты сам…
Проводник достает горсть пакетиков с сахаром. Я вскрываю один из них, опускаю в стакан два белоснежных кирпичика и жду, когда они растворятся и осядут на дно, — пить чай, не размешивая сахара, научил меня один знакомый медик: никакого вреда и полная иллюзия, что ни в чем себе не отказываешь.
— Гаврилыч, — спрашиваю я, отхлебывая обжигающую пахучую жидкость, — а правду говорят, что вы в заварку соду добавляете? Для цвета.
— Ежели кто экономит, так и добавляет, — философски отвечает Гаврилыч, — особенно в общем вагоне. — И уточняет: — Не сомневайтесь, я вам хороший заварил — «Бодрость» называется. В Москве для себя покупаю.
— Ну, спасибо. А что так мало пассажиров в вагоне?
— Так ведь южное направление. Да и октябрь уже на излете, — охотно объясняет он. — Это летом вся страна на колесах. Студенты, школьники, детишки с родителями. Солидная публика — та в сентябре отзагоралась, ну, может, октябрь чуть зацепила. А теперь вот почти порожняком гоняем — последних с курортов развозим. Так, середняк в основном, неудачники. Большому начальству поздно, а крестьянству рановато вроде, те зимой в основном.
Любопытные наблюдения, но пора переходить к делу.
— А что, все ваши пассажиры сели на одной станции?
— Да, как сели вместе, так и едут: от конечной до конечной. Если интересуетесь, билетики могу показать.
Он вытаскивает из ящика раскладную парусиновую сумку с множеством маленьких карманчиков и отдает ее мне. Я поочередно рассматриваю прямоугольники билетов, потом возвращаю в сумку. Все сходится.
— Постарайтесь вспомнить, что происходило в вагоне с девяти до одиннадцати часов.
Общительный и контактный Гаврилыч как-то сразу скучнеет, теряет интерес к разговору:
— А ничего особенного не происходило. Кто чай пил, кто спал, кто что…