Трудно теперь стало жить нашему брату-обывателю. Службишка кой-какая, плату задерживают, а тут тебе и союз, и Друг детей, и Авиахим, и финагент, и кооперация всякая, и текущий момент, и что ни про что — такая нечистая сила. Скажем, в прежнее время был я деловод у податного инспектора, и все свои обязанности знал. Ребенок родился — зови инспектора крестить, именины у тебя — зови на именины. Ну, там водочки купишь, коньячку, икорки, жена пирожков напечет. Гость является, как гость, коньячку выпьет, от водки откажется:
— Крепкого, мол, не потребляю… Икоркой закусит, да тебе еще предложит:
— Что ж вы, Иван Никодимыч, икорки-то?..
Ну, для его удовольствия и сам съешь. Хорошо было! А уж про сокращения штатов и вовсе не слыхивали — какое там сокращение, когда есть ты по штатам один человек! А теперь нашего брата видимо-невидимо развелось, и что ни месяц, то штату сокращение, а как к человеку подойти, и вовсе не знаешь.
Приятели говорят: — Устроил бы именины да нашего заведующего пригласил… тогда уж не сократит. Неловко! Я и подумал — а отчего бы не так? Подхожу к нему, а он очень даже обрадовался: — Я, — говорит, — с удовольствием… Я всегда рад…
Разговорились с ним: и то, и се. театров, мол, нету, итти некуда. Он и говорит:
— Верно, что некуда. Как наш брат живет? Водку пьют, в картишки дуются, сплетничают… Совсем некультурно…
Такое сказал, что я присел ажно: как же без картежного провождения? Как же без того, чтоб не выпить? Да виду не показал: — Верно, — говорю, — некультурность и все такое. В столицах, — говорю, — ответственные работники и вожди, небось, друг другу по вечерам новые доклады читают… Вот живут. — Еще б им не жить!
Прихожу я домой и говорю жене: — Рождение сына праздновать будем, я уж гостей позвал. Закуска там — пустяки, главное, каждому речь сказать надо. И сам за газеты — вычитываю, какую бы речь сказать. Приятелям тоже сказал, и они согласились.
— Только водочки, — говорят, — на всякий случай купи. Уйдут, мы и одни выпьем. Картишки тоже не забудь, приготовь… Я ничего, соглашаюсь. Не до утра ж он будет сидеть?
Приготовился, как следует. Маркса на стенку, красной ленточкой обернул, самовар поставил. Сидим все и ждем. Вот и он появляется, веселый такой, не то, что на службе.
— Кого, — спрашивает, — чествуем? Я тут, конечно, встаю — и речь:
— Как, значит, товарищи, мы покончили в вековой борьбе со всеми пережитками и все такое, то должны и быту внести обновление в смысле праздников, и тем более именин. Мы, — говорю, — чествуем сегодня рождение
гражданина… — Полчаса говорил. Я стою — говорю, и он стоит — слушает.
Хозяйка на стол собирает, самоварчик вносит, закуски. Я свою речь кончаю, а он:
— Спасибо, — говорит — за сознательность…
И прямо к с к столу. Хозяйка, понятно, волнуется, угощает: ветчинки там, колбаски, а он вилкой тычет и все чего-то по сторонам посматривает. И другие тоже за ним — вилками тычут, ничего не едят. И все молчат, боятся, как бы некультурный разговор не завести. Тут он опять выручает.
— Тяжело, — говорит, — теперь с детьми. Родить тяжело, а воспитать ещё тяжелее…
Хозяйка моя при таких словах встает — и речь:
— Верно, — говорит — что как наследие старого режима осталась трудность рождения граждан и будущих работников республики, но, конечно, пролетариат изживает все болезни и трудности роста, и наша промышленность перейдет довоенную норму…
Я ее тихонько за юбку тяну, шепчу: — Ты все речи перепутала, насчет промышленности я должен говорить. А она себе поет-разливается — все спутала:
— Мы, — говорит, — не социал-предатели какие, чтобы останавливаться на полдороге…
Я затих — слушаю. И гость наш молчит — слушает. Только словно бы ненормально глаза раскрыл, как на сумасшедшую смотрит. А виду не подает — культурный человек.
Кончила она, он в ответ: — Это, — говорит, — похвально. Дети — цветы будущего.
Тут мой приятель встает и в свой черед про детей. Хорошо говорил, спасибо, ничего не напутал. А гость сидит и глазом не моргнет. За стакан взялся, а чай уже холодный. Я хозяйке мигаю на самовар, и самоварчик остыл. Делать нечего, встаем из-за стола, рассаживаемся в другой комнате. Он сидит, и мы сидим. Он молчит, и мы молчим. Речи все сказаны и говорить больше не о чем. Не сплетни же в самом деле разводить. Посидели так, посидели, он, гляжу, зевнул. Я тоже из приличия зевнул. И приятели за нами зевнули. И все бы хорошо обошлось, кабы нечистый одного за язык не потянул:
— В картишки бы, — говорит, — не мешало…
Я его ногой толкаю — молчи! Заведующий мой ажно на стуле заерзал.
— Ну, — думаю, — быть беде! И вперед заспешил:
— Как же, — говорю, — можно, товарищи, — карты. Карты — одна отсталость, которая…
Долго я так говорил про культуру, про быт. Гость мой от удовольствия даже глаза закрыл.
Так был доволен, что уж и сидеть больше не мог.
— Мне, — говорит, — доклад надо составлять. Я пойду… Спасибо за хорошую компанию… Он уходит, мы его, честь честью, проводили, а сами сейчас и водочку на стол, и картишки, и банчок сооружили. Сидим, веселимся, про то, про се разговариваем.
Вдруг кто-то в дверь: стук! стук! Открываем, а там наш заведующий собственной своей персоной.
— Здравствуйте, — говорит, — еще раз. Я у вас калоши забыл.
Гляжу, и водка на столе, и карты. Попались! Пропала моя головушка! Завтра же сократят. Влип! Задрожал я и все слова перепутал:
— Водочка, — говорю, — у нас — тово… Пили, — говорю, — тово… Может, и вам, говорю, тово…
От страху, конечно. Чувствую, что не то, а говорю. Сказал и сомлел. И приятели сомлели. Что будет?
А он подходит к столу и, слова не говоря, наливает стакан и полный стаканчик — в рот,
— За ваше здоровье, — говорит. Видали?
— В картишки? — спрашивает, — очень люблю. Место у нас глухое…
До утра резался. Веселый ушел, довольный.
— Понятно, — говорит, — отсталость, да ведь как мы живем? Театров нет, пойти некуда…
Два месяца прошло, три сокращения было, — а я держусь. Потому, как подойти к начальству — знаю.[1]