— Дрянь, — с удовольствием соглашается она, но Тони не слышит сарказма. — Я чуть ногой лобовуху не пробила.
Тони вообще ничего не слышит. Сдаёт назад, и Наташа вцепляется в своё сиденье.
Потому что это Инсен. Это был Хо Инсен, человек, который помог родиться Железному Человеку в афганской пещере, выгадал недостающие для его создания минуты ценой своей жизни, который был настоящим хранителем ещё при жизни, который всё ещё не воссоединился толком со своей семьёй — потому что работает здесь, в этом ужасном мире бюрократии, ангелом. Ставший неузнаваемым за эти годы, белобородый и добрый, куда там Санта-Клаусу.
— Я не узнал его в Афганистане, представляешь, Нат, — приговаривает Тони, разворачиваясь. Не смотрит на неё — смотрит на дорогу назад. — После Бёрна. И сейчас не узнал. Надо вернуться. У нас всё равно много времени, а я должен сказать, что не потратил свою жизнь зря.
— Хочешь поговорить о том, что это не Локи неблагодарный?
Привычно-едкий вопрос помогает собраться в кулак.
— Думаю, потом. Подними мои очки. Пожалуйста. Я люблю их, я носил их ещё живой.
Пока Тони разворачивается через двойную сплошную на неровном асфальте, «Гоголь Борделло» ещё поют, а Наташа шебуршит под сиденьем.
— Они, наверное, провалились в дыру. — Звук такой, как будто Наташа сдувает с лица волосы.
— Я же её заварил.
— Да вот, я могу сунуть туда ру…
Выход есть, пожёванно поёт вокалист. Через крышу или через подземелья.
Когда Тони оборачивается, в салоне ещё есть табачный дым, а Наташи нет.
Он останавливается на разделительной полосе — и старается не задумываться. Как это бывало, когда он нёс ракету к порталу, когда поднимал руку, чтобы щёлкнуть пальцами, когда толкал речь перед «самыми главными».
Видимо, случилось маленькое чудо, но совсем не такое, как ему хотелось: в чудесную дыру под сиденьем, снова появившуюся чудесным образом, только что провалились его любимые очки и Наташа. Вопреки всем законам физики и логики.
— Прости, Инсен, — вздыхает Тони, наклоняясь к дыре. — Увидимся попозже.
Нельзя же потерять Наташу сразу, как привык к мысли, что она всегда будет рядом.
Он засовывает руку под сиденье, едва-едва понимает, что не может нащупать асфальт — и ощущает, что падает куда-то в темноте, как Алиса в кроличьей норе.
Он же так и не прочитал Морган эту сказку. Она хотела, ей нравилась яркая обложка — но Тони решил, что пока рано и непонятно.
В бездонной тьме вспыхивает свет единственной голубой фары.
***
Сон на этот раз снится дурацкий: будто его «Форд» стоит пустой и закрытый изнутри — только окошко спереди справа нараспашку. Доигрывает песня, громким выстрелом щёлкает кнопка старой магнитолы — и наступает тишина. И как будто это кино, как будто вместо тусклого рассвета весь экран медленно заливает белым-белым.
В белой тишине раздаются быстрые гулкие шаги. Среди белых стен и казённо аккуратных архивных стеллажей с одинаково безликими ящиками идёт Инсен — в белом костюме-тройке, будто его повысили там, в сложной иерархии ангелов-бюрократов. Одна картонная папка у него уже подмышкой; вторую он, воровато оглядываясь, быстро находит в одном из архивных ящиков. Вытаскивает — и в стороны разлетаются белые перья. Их тут много, как пыли.
Инсен проверяет папки, и Тони видит фотографии, приклеенные вместо обычных для личного дела фото: лежащая в луже крови на холодных камнях Наташа, он сам — обугленный, сидящий у стены с закрытыми глазами.
А потом Инсен захлопывает папки, складывает их вместе — и поджигает с угла, чиркая потерянной Наташиной зажигалкой.
— В прошлый раз получилось неплохо, — говорит Инсен себе под нос, улыбаясь.
Папки очень хорошо горят, ярким-ярким светлым огнём среди холодной белизны — и Тони резко открывает глаза.
И снова жмурится.
Здесь тоже тихо, но тихо по-другому. Это живая и настоящая тишина, в которой на фоне — сотня звуков: лёгкий шум ветра, пение птиц вдалеке, шелест листвы и звон стрекозиных крыльев над озером. Деревянный пол — тёплый-тёплый, и в большое приоткрытое окно светит золотое, ослепительное до слёз солнце. И ещё до сих пор, после той темноты, откуда-то подсвечивает голубым.
— Нас куда-то перевели, — говорит Тони, ещё боясь озвучить следующую мысль.
— И это твой дом.
— Это посмертие для тех, кто умер нормально?
— Это посмертие для героев, похоже. Или для идиотов, дважды пожертвовавших собой.
— Одно другому не мешает.
Действительно: знакомый пол, знакомый потолок. Мебель, которую они любовно — то есть с многочасовыми оживлёнными спорами — выбирали с Пеппер.
Фото с Питером, всё ещё стоящее на полке над раковиной.
Ладно. Ладно, так даже почти хорошо, только пока очень больно.
Наташа наклоняется над ним. Улыбается, не натягивая уголки губ пальцами, и дразнится пакетом из «Бургер Кинга».
— Стоял тут на тумбочке в коридоре. Я заглянула. Там чизбургеры. Шесть штук.
Тони тут же садится. Открывает бумажный пакет, разворачивает обёртку, приподнимает булочку — сыр. Правда, сыр, тоже тёплый и жёлтый, такой же забытый, как солнечный свет.
— Я не сожалею о Вальхалле, — заявляет он. — Я ни о чём не сожалею. Это рай.
— И в раю — немытая посуда в раковине. Много. Очень много.
— Выброшь, — бубнит Тони, делая широкий жест рукой.
Не может оторваться — ест, сидя на полу, и принимается за второй чизбургер.
— Наташа, — зовёт он, — Наташа, я же сожру их вше. Я ешшо готов отдать одын, но может быть пождно.
Та вдруг притихает.
Тони, комкая обёртку, вдруг понимает, что ещё с ней не так.
Она держит голову прямо.
А его пальцы, перепачканные соусом, вовсе не чёрные.
— Ты… — вдруг сорванным шёпотом говорит Наташа, указывая пальцем на Тони.
— Не обожжённый. Ага. Ты тоже можешь снять шарф.
Она качает головой и прикрывает рот ладонью.
— Реактор, — голос Наташи сипнет совсем.
Тони всё ещё не понимает.
И боится понять.
Но на всякий случай ест третий чизбургер, пока их не выкинуло куда-нибудь ещё, пока Наташа молчит, пока…
Пока в доме не раздаётся голос.
— Хэппи, — зовёт Питер. — Хэппи, я не могу найти ваши с Морган чизбургеры, а Роуди поехал отвозить куда-то Ванду, я не хочу дёргать мисс Поттс. Их нет в коридоре. Хэппи?
Шаги замирают. Тони узнаёт звук: Питер поднимает с пола очки, разгибает их дужки. Долго молчит, как будто разглядывает.
Солнце льётся и льётся сквозь окна, и у Наташи от него слезятся глаза.
— Посмотри на кухне, — отзывается откуда-то, кажется, с веранды, усталый Хэппи.
Опять нет времени на то, чтобы подумать, как преподнести информацию. Нет времени на то, чтобы самому крепко осознать: он дома, Инсен снова помог ему вернуться, Пеппер будет плакать, и тут — судя по вошедшему на кухню Питеру в строгом чёрном костюме и втихаря примеренных очках — только что завершились похороны, а Наташа сейчас захохочет от вида Паучка и испортит весь слишком большой сюрприз.
Единственное, о чём думает Тони, глядя в глаза остолбеневшему Питеру Паркеру — это то, что время на том свете правда течёт иначе, и Локи, должно быть, торчал там пару десятков лет.
А Пьетро сможет обнять сестру только через несколько часов. Им ещё из Лос-Анджелеса добираться.
Ужасно.
— Ужасно, — озвучивает он. Поднимается с пола, отложив в сторону пакет с чизбургерами, и улыбается. — Тебе не идёт, Паучок. Верни мне. Это же я — Железный Человек.