«Как Вы стали прозаиком? — спрашивал Шурик. — А когда Вам лучше пишется?.. Ваше творческое кредо?..». Вот он, жемчуг, спрессованный между серыми страницами гроссбухов.
Слава Богу, никто не суёт нос в его дела. Раньше, до обретения детсадовской свободы, было сложнее. Чтобы Любаша не проникла в смысл его жизни, не издевалась, посмеиваясь и по этому поводу, он придумал вести записи латинскими буквами, а ей сказал, что изучает английский, в котором жена отнюдь не была сильна. Любаша всё равно скривилась: «Дурью маешься!». А через месяц — так скоропалительно! — внесла новую ноту: «Что ж с тебя взять-то, убогого?». Взяла. Всё. Ну и чёрт с нею. Нет худа без добра! В детсаду — благодать. Знал бы раньше — давно бы здесь обосновался.
Было тепло. Он постоял, раздумывая, идти ли подремать к себе или пристроиться во дворе. Послушал: не сильно ли звенят комары. Кажется, нет. Решил в пользу последнего и пошёл за тюфячком.
Жильё его имело вид неприглядный. Голая лампочка освещала, прежде всего, груды толстых и тонких популярных журналов с газетной лапшой закладок. Журналы обитали здесь, как им нравилось. То самый нужный и только что бывший под рукой оказывался в углу, придавленный кипой собратьев. То «пустой», без закладок, а значит — малоинтересный, мозолил глаза. А то с верхней полки вдруг сползала старая «Нева» и голубой лягушкой шмякалась на пол.
Шурик неуюта не замечал.
С тюфячком он направился к скамьям, сдвинутым у беседки. Но скрипнули раскачиваемые ветром длинные качели, и Шурика потянуло к ним. А уляжется ли? Не свалится ли? Нет, не свалился. Неиспытанное доселе ощущение наполняла его. Мерно постукивала о столбы спинка качелей. Позолоченным маятником шаталась луна, отсчитывая ночное время. За нею колебался звёздный фон. Луна вдруг превратилась в Любашино лицо, внимательно-ласковое, как в первые после знакомства дни. Оно склонялось всё ниже и ниже к Шурикиной колыбели. Или это матушка?..
Мама помирала в полном сознании. Шептала: «Шуричек, как же ты, хворый, без меня останешься? Ни постирать толком, ни погладить… Ох, устала жить, устала, отошла бы спокойно, если б ты обихожен да счастлив был…». «Мам, ну чего ты, ну не терзайся хоть из-за меня. Я в прачечную буду ходить, в химчистку, в столовую…». И вдруг, сознавая неловкость такого ответа, он добавил торопливо: «Ой, ну о чем мы говорим? Да ты ещё вылечишься, ещё побегаешь, а работать я тебе больше не дам. Хватит. Дома сиди, отдыхай. И бабульку какую тебе в помощь наймём». Но матушка с каждым днем всё легчала, истончалась. И однажды он с ужасом почувствовал, меняя белье, что почти без усилий поднимает её одной здоровой рукой. И чтобы не заметила она его смятения, стал нести полнейшую чепуху: «Ты погоди, мать, ещё на свадьбе моей гулять будем. Как закатим пир в ресторане!». Матушка только вздохнула. И подумала, верно: «Кому ты нужен кроме меня, сыночка…».
Кто бы знал, что слова про ресторан окажутся пророческими. Свадьбу там справляли по высшему разряду. С многочисленными закусками и горячими блюдами, названия которых Шурик так и не запомнил за год супружества.
Впервые в этот ресторан Шурик попал через месяц после похорон.
Сначала-то доедал оставшееся после поминок. Чередуя тощенькие супчики «из пакетиков» с кутьёй и пирогами, наготовленными соседкой, которая мать любила и помогала за нею, умирающей, ухаживать. Но пироги кончились, пусто было на душе, ныл желудок, и однажды Шурик вышел из квартиры с твёрдым намерением поужинать по-человечески: печалься — не печалься, а организм требовал своё.
В столовую он опоздал — уборщица уже тыкала посетителям в башмаки мокрой щёткой, те глотали остывшие котлеты, не пережевывая, и допивали кисель, двигаясь к выходу. А из окон пышущего огнями и музыкой ресторана тянуло чем-то нестерпимо сытным, мясным. И Шурик, будто сомнамбула, двинулся на запах, совсем не думая, что траур ещё не кончился, а певичка там вопит, кривляясь, что-то разухабистое. Он был сам по себе, вне ресторанного веселья.
Не припоминалось случая, чтобы заходил он раньше в подобные заведения. Кроме, пожалуй, гостиничных да вокзальных — во время редких командировок. И то — при крайней необходимости.
Шурик неуверенно оглянулся. Все столы были заняты. Метрдотель мелькнул где-то вдали и скрылся. Тут Шурик увидел место, кажется, свободное. Два кавказца и девица развязного вида занимали из четырех три стула. Он шагнул к ним. Потом всё-таки решил испросить разрешения местных властей. Пухленькая беленькая официанточка спешила мимо.
— Девушка, можно мне сесть за тот столик?