Вдруг он, этот иноверец, вспомнил, что может что-то еще сделать для супруги. Он бросил свою магерку через топь:
— Хватай, Марфа! Тебе пригодится…
Марфа, только что спасенная крестьянка, горько разрыдалась, но тем не менее схватила мужнину шерстяную магерку и спрятала за пазуху.
— Гроши! — вдруг начала она рыдать еще горше и тянуть руки к своему наполовину захлебнувшемуся мужу, жалобно, как нищенка. — Клим, у тебя есть еще деньги!..
И Клим, увязший уже по шею, поторопился вытащить из-за пазухи залитый грязью полотняный узелок с пятаками и бросил его рыдающей жене.
И тут же сам вспомнил:
— Хомут!.. Хомут ведь тоже чего-то стоит…
Дрожа, из последних сил, он разрывал в густой грязи завязки. Тяжело сопя, бросил хомут вместе с дугой к вехам. Колокольчик на дуге коротко звякнул, как приговор: конец, значит, этому человеку…
— Тащи, Марфа, тащи! — успел еще прохрипеть Клим. — Шестом та…
Он не закончил фразу. Болото клейкое, как столярный клей. Оно засасывало его в себя, заливало ему рот. Свои поднятые руки он уже не мог опустить. Они остались торчать, поднятые к небу… Голова лошади уже полностью погрузилась, только торчащие над грязью уши еще мелко подрагивали. Два лошадиных уха без головы и две человеческие руки без тела… Все иноверцы вокруг болота снова сняли шапки и тихо крестились. Только набежавшие евреи шумели. И ее отец тоже…
Полулежа на кушетке под висячим светильником и полузакрыв глаза, Эстерка рассказывала так художественно, так тихо… Казалось, она не видит вокруг себя ничего, кроме потускневших фрагментов картины своих детских лет, которые она соединяла вместе и освещала своей крепкой памятью.
У Йосефа, бывало, перехватывало дыхание от таких лесных историй. Перед его глазами исчезали восковые свечи, горевшие в дутых серебряных подсвечниках. Украшенный цветочками и золотыми львами Мизрех,[66] который Эстерка вышила собственными руками, сливался со стеной. Красивая ханукальная лампада таяла в тени. Лесная тоска лезла из углов, наполняя собой весь каменный дом. Желтые совиные глаза светились в темноте, свистели ночные зайцы, лягушки прыгали по комнатам, по полам, под которыми скрывались затаившиеся бездны…
Сам не зная, что делает, Йосеф вставал бледный и замирал в неуверенности, как будто рядом с вехой посреди болота… Для него оставалось только одно спасение — Эстерка. Складки ее широкого атласного платья лились серебристыми волнами с кушетки на персидский ковер… Глаза Йосефа сверкали пьяной надеждой. Он делал стремительный шаг к украшенной бахромой и цветными подушечками кушетке. Но Эстерка сразу же пробуждалась, ее полуприкрытые глаза широко и удивленно распахивались.
— Садитесь! — говорила она тихо, но повелительно. И сама усаживалась посреди кушетки и расправляла складки платья на животе и коленях.
Однако Йосеф уже не мог отступить. Он становился на колени на мягком ковре, тянулся, как умирающий от жажды к воде, и прислонялся горячей головой к серебристым складкам ее атласного платья, будто погружался в холодную воду, и шептал:
— Я больше не могу, Эстерка… Поверь мне, не могу. Я больше не могу слушать твой голос, твое дыхание. Я больше не могу видеть блеск твоего платья, твоих серег. Глаза, закрой глаза!…
И она подтягивала поближе к себе пенные кружева платья, которые он бросался целовать. Она делала это так, словно эти кружева сами по себе были в чем-то виноваты, как будто это они сами по себе зажигали, сводили с ума… При этом Эстерка невольно обнажала золоченую туфельку, которая была еще опаснее, еще соблазнительнее. Она сама пугалась такого невольного кокетства и говорила жестко, хотя и ее сердце трепетало:
— Ты ждал до сих пор, подождешь и дальше…
И, чтобы окончательно охладить распаленного Йосефа, вставала, прохаживалась плавной походкой по тяжелому персидскому ковру и говорила по-деловому, почти сухо. Она больше не обращалась к нему на «ты»:
— Ну, расскажите мне подробнее, Йосеф, о вашей работе в аптеке. Хорошо ли у вас идут дела? Вставайте. Не сидите. Так не подобает себя вести…
И Йосеф приходил в себя, как будто его окатили холодной водой. Он усаживался на нагретое Эстеркой место посреди кушетки. Пестрые шелковые подушки еще хранили тепло и запах ее молодого холеного тела. Он смотрел вокруг, щурясь, как от куриной слепоты, и говорил то, что она велела.
— Вот, — говорил он и глубоко вздыхал, — дела! Если бы не рецепты брата, мне бы пришлось закрыть аптеку. Все здесь еще придерживаются цыганских средств, бабушкины рецепты — это уже более высокая ступень… Лечатся всякой дрянью. К порезанному пальцу прикладывают паутину с пылью. Чем больше пыли, тем быстрее останавливается кровь. Но палец вспухает… Средство от чирья — теплый коровий навоз. От зубной боли — пережженная ореховая скорлупа. В случае тяжелых родов роженице дают понюхать паленую шерсть черной кошки. Чахоточным детям дают пить бульон из муравьев, сваренных в козьем молоке… И это еще цветочки. Есть намного более гнусные лекарства, которые я просто стесняюсь описывать… Ну а когда у них, у этих врагов Израиля, уже душа расстается с телом, они прибегают ко мне: «Караул, пан аптекарь, дайте нам что-нибудь!» И при этом торгуются за каждый порошок, которому три копейки цена, как какие-нибудь хромые портняжки. А если лекарство не помогает, они потом издеваются. Наговаривают на «немецкие» лекарства черт знает что и снова посылают за знахарем или к цыганке из ближайшего табора. Чтобы они, значит, исправили то, что испортил аптекарь…
66
Буквально «восток» (др. — евр.) — принятое у ашкеназских евреев условное наименование направления к Храмовой горе в Иерусалиме, куда следует обращаться лицом во время молитвы. То же название носит и декоративная табличка с надписью «От восхода солнца до захода прославляемо имя Господне» — Тегилим, 113, — которой отмечается эта стена в некоторых синагогах и частных домах.