Чем дольше рассказывал реб Мордехай Леплер, тем с большим любопытством слушал его реб Йегошуа Цейтлин. Его холодные глаза заблестели. Он начал нетерпеливо расчесывать пятерней свою широкую седую бороду.
Наконец он поднялся с места и засыпал реб Мордехая вопросами:
— Где он, этот… этот Лефин? Кажется, вы так сказали…
— Здесь, вместе со мной. Он скоро придет.
— Чего ради он так торопится в Петербург?
— Он не торопится. Он просто едет. Это я везу его с собой. Пусть немного «проветрится».
— Что вы имеете в виду под «проветриванием»?
— Я хочу, чтобы он познакомился с русскими евреями. С вашим зятем, с реб Нотой Ноткиным, моим сватом, с другими. Это ведь евреи совсем другого размаха.
Особенно теперь, когда Подолия и Россия стали как комната и каморка при ней. Евреи должны установить между собой более тесные связи. Вместе можно будет что-нибудь сделать…
— Мендл Сатановер сделает? А мне кажется… Рассказывайте, рассказывайте!
— Князь Чарторыйский тоже согласился. Даже советовал… За мой счет Мендл Сатановер сможет увидеть, как дела у его ученика. Старый князь хочет знать, стоит ли оставлять сына в русском лицее или же лучше отправить его в Париж. Это зависит от того, чему и как там учат. На месте лучше видно. В рекомендательных письмах у нашего Мендла тоже не будет нехватки. Ничего страшного. Письмо Чарторыйского поможет ему в Петербурге, А евреям от этого может быть польза.
Реб Йегошуа Цейтлин чуть-чуть покивал, а потом сел.
— Как мне кажется, — задумчиво сказал он, — судя по тому, что вы мне рассказываете, ваш Мендл Сатановер не создан для того, чтобы быть заступником за еврейские интересы. Он по натуре не борец за права своего народа, а домосед, человек книги. Он больше подходит для моего Устья, где я строю дом для таких ученых, как Мендл Лефин. Но зачем нам спорить, реб Мордехай? Давайте сделаем, как сказано в Торе: «Призовем девицу и спросим..»[146] Послушаем, что он сам скажет…
Глава двадцать четвертая
Знакомство
Перед реб Йегошуа Цейтлиным стоял невысокий полноватый человек с округлой рыжеватой бородкой, в которой виднелись седые волоски, свидетельствующие о том, что обладатель бородки приближался к пятидесяти годам. У него было бледное лицо и близорукие глаза домоседа, постоянно склоняющегося над работой. Его близорукости не помогали даже большие немецкие очки в роговой оправе. Веки были сильно набрякшие, как у человека, просиживающего за чтением допоздна и портящего зрение, пользуясь больше сальными свечками, чем солнечным светом. Улыбка у этого полноватого человека была тоже какая-то близорукая и в то же время деликатная — как у тихого, вежливого человека, не видящего ясно, с кем он разговаривает, и потому улыбающегося всем и при всяком случае. Собственно, фигура и лицо у него были именно такими, как изначально и представлял себе реб Йегошуа Цейтлин: это не был борец за права евреев, каким хотел бы его видеть реб Мордехай Леплер, а мыслитель и ученый, которому легче водить дружбу с книгами, чем с людьми.
Мендл смущенно подошел к реб Йегошуа Цейтлину и протянул свою мягкую, женскую руку, которой ему, кажется, никогда в жизни не приходилось поднимать ничего тяжелее гусиного пера для письма…
С первого взгляда он не произвел на реб Йегошуа Цейтлина сильного впечатления. «Преувеличили», — подумал он о восторгах реб Мордехая и князя Чарторыйского, для которых этакий ученый еврейчик был, наверное, скорее любопытным феноменом, чем личностью. Подобных типичных приверженцев просвещения, или «берличников», реб Йегошуа Цейтлин встречал не раз, не два и даже не десять раз — и в Белоруссии, и в Польше. Ему, реб Йегошуа Цейтлину, толковому торговцу, мужественному защитнику евреев и всестороннему знатоку Торы, вообще были противны эти слабаки с похожими на тесто физиономиями в обрамлении шафрановых шелковых волос, больше подходящих для женщины, чем для мужчины. При них женщина играла роль добытчицы и кормилицы, содержавшей своего благородного мужа, чтобы иметь от него детей и гордиться его родовитостью и ученостью… Как ему только что рассказал реб Мордехай Леплер, Мендл Сатановер и есть именно такой тип: на глиняных горшках, которые продает его расторопная жена в Николаеве, держится вся ученость этого полноватого польского еврея.