Заметив нахмуренное лицо реб Ноты, он даже не понял, что это означает и как это можно вообще быть таким грустным. Свое счастье он выразил единственным русским словом, которое, по его собственному мнению, выговаривал лучше и четче остальных. Тем не менее и его он исказил до отвратительности:
— Замичатинэ!
Реб Нота ничего ему не ответил. Только когда они уже уселись в закрытые сани и отъехали от дворца, тихо и насмешливо спросил:
— А что, собственно, у вас так «замичатинэ», реб Авром?
— Что вы говорите? — сказал Перец, с величайшим почтением глядя на свою правую руку. — Это царь! Это ведь царь. А он держится со всеми как с равными…
— Хотите меня послушать? — спросил его реб Нота. — Я вам тоже скажу только одно слово: замичатеный нечестивец!
— Ш-ш-ш… Что вы такое говорите?
— То, что вы слышали.
Перец криво усмехнулся. Он был уверен, что реб Нота обижен, что царь Александр не протянул руку и ему. Он принялся оправдывать царя:
— Ну, я думаю… ведь не может всех… Я хочу сказать, то есть, э… подавать…
— Руку, имеете вы в виду? Радуйтесь, реб Авром, если вам хочется. Но нам… Нам всем он дал пинка ногой.
— Что вы говорите? Золотой человек. Замичатиный…
— Совсем не замечательный! Отец его был сумасшедшим, но по сути… Поверьте мне, у того характер был лучше. Вы видели его глаза? Видели его улыбочку? Он даже не слышал того, что было написано в адресе. Плевать он на всех нас хотел. Дай Бог, чтобы я ошибался. Ничего хорошего мы от нашего прошения не дождемся… Как бы хуже не стало…
«Разозлился, бедняга!.. — подумал про себя Авром Перец и снова поднес к глазам свою счастливую руку. — Сейчас с ним трудно разговаривать…»
Когда реб Нота вернулся домой на Сенатскую площадь и вошел в свой большой кабинет, он почувствовал себя словно бы проигравшим процесс, и не где-нибудь, а на Великом суде: разбитым, измученным, без капли аппетита, хотя он с самого утра, кроме финика из коробки реб Лейбеле, ничего не ел. Он грустно взглянул на заваленный бумагами большой стол с обитыми медью углами: на что годятся теперь все эти папки, все эти документы и письма?
Вошел слуга-иноверец — сказать, что стол накрыт и что молодой барин, то есть Алтерка, уже поел и ушел в город. Реб Нота отказался обедать. Он даже поморщился от странной подавленности, напавшей на него, когда слуга напомнил ему о накрытом столе. Попросил только чаю с молоком и тяжело опустился в свое мягкое рабочее кресло.
В глазах у него немного рябило. Он думал, что очки запотели от чая или из-за перехода с холодной улицы в натопленный кабинет. Поэтому он хорошенько дважды протер их. Но рябь перед глазами не исчезла. Все его провалы последних лет вспомнились ему сейчас. Всю свою жизнь он работал, чтобы традиционные еврейские штадланы сменились на человеческие права. И вот, что было, то и осталось — опять штадланы… С горькой улыбкой он вспоминал, как шкловский синагогальный староста принес ему весть о десяти потерянных коленах, которые он и его зятек «открыли» в Бухаре, на границе с Афганистаном…. Эти потерянные красноликие израильтяне оказались десятком бухарских купцов в вышитых халатах, которые торговали такими же халатами и чесучой. А рассказы о тамошних чудесах и о мощи тамошних евреев обернулись ничем — оказалось, что евреи там прозябают в унижении. А эмир, правитель Бухары, еще и использует еврейских девушек «по праву первой брачной ночи»…
От восторга, снизошедшего на реб Ноту в 1797 году, когда пришло известие, что Наполеон Буонапарте хочет вернуть Эрец-Исроэл еврейскому народу, тоже ничего не осталось. Напротив, эта весть принесла только беды: попы в Священном синоде испугались, что евреи хотят прибрать к рукам могилу Иисуса, и с тех пор смотрят косо на всякую привилегию, которая предоставляется какому-либо еврею или общине. И пытаются помешать этому везде, где только могут…
Реб Нота очень хорошо помнил, что его друг реб Йегошуа Цейтлин, который так сильно печется о «мирах» Торы, еще тогда очень холодно предостерегал его: «Нота, друг мой, трава вырастет у врагов Израиля на щеках, но они не подарят евреям Эрец-Исроэл. Страны не дарят, их берут». У Потемкина тоже была такая мысль… Сперва взять Константинополь, а потом отдать евреям Палестину, чтобы они снова поселились на своей земле. Он носился с этой идеей, словно это было его главное предназначение. Однако матушка Екатерина его высмеяла… «Юлиан Отступник[186] тоже хотел это сделать, — писал реб Йегошуа Цейтлин. — Теперь, в наше время, пришел новый “отступник”, якобинец, французский генерал с точно таким же планом… Все они обещают, когда слабы. И все становятся заклятыми врагами Израиля, когда получают власть. Они собираются использовать еврейские общины, как слонов, на которых погонщики преодолевают болота, в которых сами бы утонули… Поэтому я, реб Йегошуа Цейтлин, заперся у себя в Устье среди книг и ученых мужей. Я, как наседка, грею старое яйцо еврейства. Вдруг проклюнется новый птенец. Только в этом наша сила. Все остальное — вероотступничество…»
186
Флавий Клавдий Юлиан — римский император (361–363). Прозван христианами «отступником» за то, что отменил государственный статус христианства в Римской империи и вернулся к язычеству. Разрешил евреям вернуться в Иерусалим и восстановить Храм. Погиб на войне с персами.