Чтобы забыться и не думать об этом, Эстерка с удвоенной страстью бросилась читать. Иллюстрированная книжка «Царь Эдип», которую она давно уже задвинула поглубже в шкаф, опять стала ее настольной книгой. Снова и снова она перечитывала знакомые сцены. Как горький яд, пила она каждую значительную строку. Это было и самоистязанием — возобновленным наказанием для ее грешного тела, и средством сохранить волю, чтобы ни на минуту не забывать о той черте, которая пролегла уже скоро девять лет назад между нею и ее бывшим единственным сыном… Чтобы всегда эти горькие строки напоминали ей, что никакая традиционная материнская любовь не может и не должна заполнить пролегшую между ними пропасть.
Иокаста (Эдипу)
Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы.
Молю богами, — я и так страдаю <…>
Эдип, молю, послушайся меня!
Эдип
Послушаться? Не обнаружить рода? <…>
Иокаста
О горе, горе! О злосчастный — это
Тебе последний мой привет; прости! <…>
(Из дворца выходит домочадец Эдипа)
Домочадец
Земли фиванской славные вельможи,
О, сколько ужасов узнать, увидеть
Вам предстоит! Какое горе вам
Покроет душу, если дому Кадма
Наследственную верность вы храните!
О, если б Истр и Фасис, волны слив,
Струей могучей Фивы затопили —
Им все ж не смыть неслыханную скверну,
Что этот дом таит — еще таит…
Плохо залеченная сердечная рана от подобных строк начинала пылать жуткой, жгучей болью. И чтобы успокоить боль, Эстерка подкрепляла свои силы глотком стоицизма из другого источника. Это были нравоучительные письма Сенеки.[187] Между чтением фрагментов из «Царя Эдипа» она читала Сенеку:
«Я согласен, что нам от природы свойственна любовь к собственному телу, что мы должны беречь его, не отрицаю, что можно его и холить, но отрицаю, что нужно рабски ему служить. Слишком многое порабощает раба собственного тела, того, кто слишком за него боится и все мерит его меркой».[188]
Как льдинки, проглатывала Эстерка эти слова и была благодарна тому, кто принес в ее дом эти противоположные друг другу сочинения — о поспешных страстях и о холодной сдержанности. Это случилось, еще когда Эстерка была уверена, что вот-вот начнет новую здоровую жизнь и совсем забудет про несчастные годы, проведенные в Петербурге… Йосеф Шик, аптекарь и ее бывший учитель и жених, принес ей эти книги, ставшие ей двойным лекарством от ужасной беды, которая обрушилась на нее позже… Конечно, он сам не знал, что эти два столь разных произведения древнегреческой и древнеримской литературы окажут такое влияние на ее дальнейшую жизнь и на то, что они расстанутся. Скорее, даря их, он хотел сделать ее внутренне свободной, приспособить для своих страстей старого холостяка. Он шлифовал нож, но острие этого ножа оказалось направлено против него самого. Глубоко уязвленный бежал он от нее…
Но зачем думать о том, чего уже не исправить? Жизнь с лихвой рассчиталась с нею за страдания, которые она причинила этому несчастному влюбленному… С тех пор как Эстерка бежала из Шклова, у нее было только одно средство, которым она время от времени успокаивала отчаяние и жгучий стыд перед собой. Это был темно-красный шелковый шнур, который она когда-то спрятала в корсаж, направляясь в погреб. Тогда у нее еще было достаточно мужества, чтобы лишить себя жизни. Этот шнур был цел до сих пор и лежал в ее серебряной шкатулке, подо всеми украшениями, которые она уже больше никогда не надевала.
Прежде каждый раз, ощущая эту жгучую боль и тоску своей нечистой души, Эстерка потихоньку, в запертой комнате, как будто изучая украденное сокровище, открывала шкатулку. Как лишние и обесценившиеся предметы, валялись на столе высыпанные ею украшения, а на дне серебряной шкатулки лежал, как красная свернувшаяся змея, шелковый шнур. Посланец смерти, который все еще не выполнил своего предназначения, потому что его держат взаперти… Задремавшая, но опасная змея. Пусть себе дремлет! Не надо ее будить, потому что когда она проснется… Что тогда будет?
Потом появилась девочка — девочка, носившая имя Кройндл и похожая на Кройндл. Глазки ребенка, ее волосы, ее первые маленькие шаги, первый лепет… В чем провинилось это бедное дитя, что ее оставили одну на свете? Появление девочки на неопределенное время отложило мысли о шелковом шнуре. Больше Эстерка на него не смотрела…