И вот, как рассказывают за праздничным столом, такое помешивание в кипящем котле войны уже привело нескольких его хасидов в Минской и в Витебской губерниях к реальной опасности для их жизней… И именно сейчас, когда так необходимо, чтобы его талантливый сын Мойшеле находился здесь, чтобы можно было предостеречь его от подобных поступков, его как раз не оказалось дома. Снова он отправился к большим господам, которые убеждают его… Бог знает, в чем они его убеждают!
Внезапное беспокойство реб Шнеура-Залмана перешло в глубокое горе, острое, как зубная боль. Беспомощный и бледный, он крутился на своем почетном месте, а потом, не выдержав, шепнул на ухо своему шурину реб Исроэлу Козику:
— Мойшеле снова отправился к высокопоставленным господам. Пошли кого-нибудь позвать его! И пусть он, Бога ради, не задерживается. Мне необходимо с ним переговорить…
Реб Исроэл был большим черным евреем. Он носил фамилию Козик и был лихой, как настоящий казак, и в разговорах, и в делах. Он первым, не распуская хасидского кушака и не снимая штраймла, когда-то бросился в Петербург, чтобы спасти ребе от рук иноверцев. Реб Исроэл Козик взглянул на своего шурина, заметил его необычную бледность и блуждающий взгляд и, не говоря ни слова, поднялся и вышел исполнять волю ребе.
Но уже через минуту он вернулся. Намного поспешнее, чем вышел. Его лицо было искажено, а в глазах под тяжелыми черными бровями горел какой-то странный огонек.
— Шнеур-Залман, — тихо обратился он к своему великому шурину, — отгадай, кто стоит у тебя сейчас на кухне среди бедняков?
— Кто?
— Доносчик.
— Авигдор?
Сердце реб Шнеура-Залмана учащенно забилось. Он тут же начисто позабыл про своего сына Мойшеле и про то, что только что посылал за ним, чтобы его как можно быстрее вернули домой. Перед глазами ребе всплыла картина из прошлого: доносчик в Тайной канцелярии. Он высовывает свою куриную голову из-за спин тюремной стражи и вдруг начинает звенеть жестяной коробкой для пожертвований на заселение Эрец-Исроэл, чтобы напомнить прокурору Обольянинову о серьезнейшем противоречии, о том, что он, реб Шнеур-Залман, сидит здесь, в заключении, и в то же время — продает Россию турку…
Реб Исроэл Козик был уверен, что принес своему многострадальному шурину радостную весть, и, чтобы продлить ему это удовольствие, некоторое время молча улыбался, оттягивая ответ:
— Он! Собственной персоной.
Но реб Шнеур-Залман от такого известия еще больше помрачнел. Его лоб под кипой покрылся густой сетью морщин:
— Что ему здесь надо?
— А чего ему хотеть? Милостыни, как всем нищим.
— Он знает, где находится? Он тебя узнал?
— Еще как!.. Извините, говорит, что я вам «пшешкодил»…[315] Его язык! Бог, говорит, меня покарал…
— Подай ему, подай!.. — закивал реб Шнеур-Залман. — И скажи раввинше, чтобы она дала ему хорошую милостыню, очень хорошую милостыню…
Реб Исроэл Козик кисло улыбнулся:
— А увидеть его ты совсем не хочешь? Он тебя — хочет. И просит…
— Сказано в Писании: «При падении врага твоего не радуйся…»[316]
— Сказано также: «Если враг твой голоден, накорми его хлебом…[317] Ибо горящие угли собираешь ты на голову его, и Господь воздаст тебе».[318]
Реб Шнеур-Залман колебался еще мгновение.
— Не надо мести. Но если хочешь… если ты хочешь, позови его сюда.
Реб Исроэл Козик, как видно, только этого и ждал.
Через минуту Авигдор уже стоял в дверях большого зала, где проходила помолвка, опираясь на свой посох, похожий на жезл церемониймейстера. Однако вместо прежнего серебряного набалдашника на посохе был простой, костяной. Прежний его роскошный лапсердак, сшитый так, чтобы люди думали, что это бекеша, тоже был теперь выцветшим, покрытым пятнами. Из-под его потертых, засаленных складок тут и там выглядывала грязная вата. Штраймл его был облезлым, измятым. Самого Авигдора реб Шнеур-Залман тоже едва узнал. Длинная козлиная борода Авигдора стала почти совсем седой. Оставшиеся рыжие пряди нелепо выделялись на ее фоне и выглядели как выкрашенные. Его мясистое лицо увяло, толстые губы обвисли. Неизменными остались только слегка раскосые глаза. При виде такого падения бывшего раввина, влиятельного человека, когда-то свободно входившего во многие важные двери Петербурга, было непонятно, почему его взгляд оставался таким гордым, почти нахальным. Его глаза с покрасневшими из-за лопнувших сосудов белками смотрели по-прежнему пристально и неподвижно, как у всякого, кто любит наблюдать за другими…