— Когда я вышел с постоялого двора, был светлый день, а теперь только посмотри, ни с того ни с сего — тьма и ветер с громами и молниями… Уф!
В саду Эстерки, вокруг ее дома, ломались отцветшие подсолнухи. С раскачивавшихся под ударами бури деревьев градом сыпались в траву спелые и недозревшие яблоки. Зеленая тьма сразу же закрыла маленькие окошки и пустила по их стеклам потоки дождя.
Через четверть часа просветлело, и Алтерка стал проявлять признаки нетерпения. Он засобирался или только делал вид, что собирается уйти… Эстерка его не удерживала, но тут за окошками все снова стало черно-зеленым, буря вновь рвала крышу, деревья в саду снова застонали, в печной трубе засвистело и загремело, и было слышно, как в стены дома бьют потоки проливного дождя.
Эстерка и Кройнделе сидели в уголках комнаты, укутавшись в свои домашние платки, и молчали. Давящая тишина овладела ими. Или, может быть, это просто так повлиял на них насыщенный влагой воздух, наполнивший дом, и эта зеленая тьма!.. Алтерка сидел, готовый уйти, в ворсистом цилиндре, с дорогой тростью между колен, и рассматривал свои тонкие сапожки и узкие летние панталоны: выдержат ли они такую грязную обратную дорогу?.. Но как только опять просветлело, он снова поднялся с места, готовый уйти. Или просто сделал вид.
Почти против воли Эстерка обратилась к нему из своего темного уголка. Как будто черт потянул ее за язык:
— Пережди здесь! Куда ты пойдешь в такую погоду?
Он послушался ее. Скромно и покорно, как прилежный школьник. Медленно снял с головы свой цилиндр и снова уселся.
— Хорошо, мама, — сказал он, — я попробую переждать здесь.
От этого сердце Эстерки совсем растаяло. Таким «хорошим ребенком» она его давно не видела. «Он начинает исправляться, — подумала она. — Я хорошо сделала, что наложила на него такую ответственность…»
Однако переждать дождь было не так-то просто. После очередной короткой паузы снаружи каждый раз с новой силой начинались буря и дождь. Сапожки Алтерки с отвернутыми голенищами и его тонкие щегольские панталоны, казалось, выглядели все менее пригодными для того, чтобы бороться с такой погодой. К тому же на округу быстро опускался в тяжелых тучах элулский вечер. Он перекрывал Алтерке все дороги к возвращению.
— Знаешь, что я тебе скажу? — решилась наконец Эстерка — Оставайся уж ночевать тут. Куда ты пойдешь?
Алтерка только на короткое мгновение задумался. При этом он не смотрел ни на Эстерку, ни на Кройнделе.
— Да, дело пропащее, — сказал он, слегка пожимая плечами. — Я уж и сам вижу…
Даше, старой кормилице, которая, как всегда после ужина, пришла, чтобы вымыть посуду, Эстерка велела постелить «барину» на диване в столовой. Увидав белое постельное белье, которое вынули для «петербургского дяди», Кройнделе почему-то покраснела. Глядя в сторону, она проблеяла: «Спокойной ночи!» — и проворно, как козочка, проскакала те несколько ступенек, что вели в ее комнатку, и заперлась там. Эстерка слышала, как Кройнделе закрыла дверь изнутри на цепочку, и совсем успокоилась.
Тем не менее Эстерка заснула не сразу. Она ощущала вокруг какую-то опасность, но не могла понять, в чем она состоит. Ветер в трубе сильно выл. Он замолкал на короткое время, а потом принимался выть снова. Это была целая цепь коротких бурь. Далекие раскаты грома заставляли дрожать окошки, а голубоватые вспышки молний разгоняли темноту в доме. В зале, где лежал Алтерка, не раздавалось и шороха. Он, видимо, крепко заснул после такой дальней пешей прогулки, которую предпринял, чтобы добраться сюда…
В конце концов вой в трубе начал убаюкивать Эстерку. Плеск дождя по бревенчатым стенам и чувство тепла и уюта мягкой кровати подействовали на нее, как снотворное. Нет более сладких моментов, чтобы выспаться, чем когда снаружи идет дождь и стонут мокрые деревья…
В ее петербургской квартире все стояло на своих местах, как раньше: зеркала, столы, шкафы… Но здесь было как-то мрачнее, чем прежде. Зеленый мрак и удушливый, как перед бурей, воздух. В углу Эстерка узнала свой кринолин в цветочках. Она только что пришла с бала и сняла его. В шкаф этот кринолин не помещается… Но оставлять его так висеть тоже нехорошо — запылится. Она, Эстерка, зовет кого-нибудь из служанок… Вместо служанки перед нею вырастает ее муж Менди. С цилиндром Алтерки на голове он стоит рядом с ней в меховой шубе с пелериной. Он тоже только что с бала… Лицо у него как у того незнакомца, который повсюду бегает за ней и говорит на всех языках мира, что любит ее… Глаза у него как у волка. «Ай лав ю»,[325] «Их либе дих»,[326] — говорит он, хватая ее за обнаженную руку, а она вырывается. Ей любопытно, как всякой женщине, и одновременно она боится. «Иди! Идите! — говорит она тому, кто двоится в ее глазах. — Ты… вы ведь видите! Я полуодета»… Но тот цинично и вызывающе смеется. Теперь он совсем стал ее собственным мужем и говорит с нею языком Менди: «Ты все еще остаешься провинциалкой… Ты все та же самая лепельская красавица. Пойдем, пойдем со мной! Именно так, неодетой… Ведь у этого есть свой особенный привкус. Как у жареной дичи. Это отдает лесными орехами и грибами. Ты забыла?» Еще одна минута, и она бы уступила ему… И вдруг она отчетливо слышит, как ее служанка Кройндл кричит где-то в дальней комнате… Эстерка снова вырывается из жадных рук Менди и устремляет на него сердитый взгляд. «Что ты наделал? Что ты наделал?!» — кричит она, как безумная, и просыпается.