У открытой двери стоял рослый мамелюк в высоком тюрбане, с кривой саблей на бедре. Это был тот же самый мамелюк, который только что столь вежливо пригласил зайти в корчму задержавшуюся женщину, невестку реб Ноты Ноткина. А внутри, в довольно большой и грязной «зале» корчмы пестрела всеми цветами группа высоких людей, таких же высоких, как и турецкий страж у дверей, но одетых намного богаче и роскошнее: в шляпы с раскрашенными страусовыми перьями, в малиново-красные сюртуки с шитыми золотом воротниками и полами, в небесно-голубые мундиры с серебряным шитьем. На их плечах красовались роскошные эполеты, на груди — сверкающие ордена.
О том, что это были самые приближенные к Наполеону маршалы Ней[382] и Удино[383] с генералами и офицерами своих штабов, реб Шнеур-Залман, конечно, не знал. Он только ощутил легкую нездоровую дрожь, как всегда, когда оказывался рядом с носителями иноверческой власти, излучавшими силу меча и человеческую гордыню. Такую дрожь в своей жизни ощущал уже не раз: и в петербургском Сенате, когда его допрашивали после первого доноса; и в Тайной канцелярии на Гороховой улице, когда император Павел посетил его инкогнито.
Лишь одно короткое мгновение ребе стоял в растерянности, опираясь на плечо Мойшеле. Однако он тут же посмотрел на всех присутствовавших в «зале» смелым взглядом человека, привыкшего к многочисленной публике — и к почитателям, и к противникам… Корчма как все еврейские корчмы: земляной пол, посыпанный желтым песком. В углу — стойка со штофом водки, стаканами и закусками. Стены и потолок — закоптившиеся. А в проеме полуоткрытой двери мелькает голова перепуганного корчмаря в ермолке… На фоне этого мрака и бедности с двойной силой бросалась в глаза веселая игра красок золотых лент, ярких тканей, аксельбантов, блестящих кистей и медалей. Богатое оперение экзотических петухов-галаганов[384] в еврейском курятнике. Это было смешно и возвышенно одновременно…
Офицер, который привел «гранд рабэн», звякнул шпорами, приложил руку к головному убору и с какой-то особой торжественностью отчеканил несколько слов на своем языке — видимо, отрапортовал. Группа высокопоставленных вельмож в шляпах с перьями раздвинулась, и из густого великолепия расшитых золотом и серебром мундиров, сверкающих орденов и лакированных ботфортов шагнул вперед просто одетый невысокий владыка. На нем была расстегнутая серая шинель, на голове — треуголка, на которой не было никаких украшений, кроме трех ярких концентрических колечек кокарды… Под его обтягивающими светлыми рейтузами просматривалось недурное брюшко. Одна рука была в белой перчатке; другую он засунул за борт частично расстегнутого на груди не то жилета, не то камзола. Это делало его и без того заметное брюшко еще более округлым. На одной стороне камзола была прикреплена единственная бриллиантовая звезда размером с кулак, с орлом посредине. Лицо маленького владыки было матово-бледным, с тяжелым удлиненным подбородком, словно высеченным из мрамора. Каменную неподвижность его лица лишь отчасти оживляли красиво очерченные розовые губы. Но зато глаза! Взгляд!.. Реб Шнеуру-Залману эти глаза сразу же напомнили писклявые оправдания бежавшего от французов еврейчика, почему он выдал имя ребе… «Евреи, милосердные сыны милосердных! — говорил он. — Не так страх смерти, как глаза… Разбойничьи глаза этого Наполеона! Когда он смотрит так, ему никак нельзя отказать. Вы бы тоже не смогли!..»