Разрываемая отчаянием и «несправедливостью», происходившей здесь, перед ее широко распахнутыми глазами, она упала на колени, на земляной пол, между связанным, которого тащили, как теленка на бойню, и его безжалостным судьей с деспотично скрещенными на груди руками.
— Ваше величество! — воскликнула она, будто обращаясь к какому-то божку. — Вы не сделаете этого! Этот человек не может быть виновен… Простите его!
— Мадам!.. — упало на ее голову короткое и холодное слово. — «Мадам» — и больше ничего. Это означало просто: «Встаньте, пожалуйста, с колен и не говорите глупостей! Здесь нет места для сантиментов!»
Она подняла свои полные слез глаза и встретила взгляд Наполеона, еще более холодный, чем его короткое восклицание. В нем больше не было той игривой искры, с которой он вел ее под руку в полутемный альков. Не было загадочного страха перед мяукающей четвероногой тварью… Был только блеск отшлифованного меча, несокрушимый, как сталь, закон войны… И, словно этого было мало, повелительный грудной голос Наполеона стал еще строже:
— Опять? Нет! На этот раз — нет.
Эти подчеркнутые слова «на этот раз» прозвучали как упрек, означающий, грубо говоря, следующее: «Ты еще не оплатила освобождение твоего “гранд рабэн”, а уже просишь за второго?» Наполеон сам был вынужден одернуть себя, поняв, что этот тон неуместен. Поэтому император счел нужным пояснить, что имеет в виду:
— Ваше, мадам, заступничество за «гранд рабэн де Ляди» я еще понимаю. Но вы заступаетесь и за этого тоже?.. Вставайте!
Она встала под его серо-стальным пронзительным взглядом, полным, как ей сейчас показалось, ревнивой злостью… Напуганная, она посмотрела на пятно, оставшееся от сырого земляного пола на ее ротонде, и пробормотала:
— Он… несчастный… так похож на моего покойного мужа…
— Сэ ту?[413] — даже не улыбнувшись, спросил Наполеон. — Можно было подумать, что это ваш любовник…
— Нет-нет, ваше величество! — ответила Эстерка, заламывая руки в отчаянии. — Богом клянусь! Этот человек следует за мной повсюду… Как тень, как тень моего умершего мужа. Уже много лет. Я даже не знаю, кто это и как его зовут…
— Ах, вы не знаете? — якобы удивился Наполеон. — Но мы знаем!
— Сходство! Страшное сходство!.. — Эстерка все еще не хотела понять, что происходит. — Сжальтесь над ним!
Но корсиканская кровь еще кипела, прикрываясь холодной маской «закона войны». Гордость великого властителя все еще страдала от нездорового страха, который так унизил его в глазах этой красивой еврейки, этой двойняшки красавицы Жозефины… Унизил, когда он был уже так близок к цели… А еще недопустимее было то, что подозрительный человечек, за которого вступается эта красавица, имел наглость помешать ему, всемогущему властителю, когда он был занят интимным делом. И не только помешал, но и поднял руку на его солдат, на стража, стоявшего у его дверей…
— Э бьен, — хрипло сказал Наполеон после короткого молчания, — мы вас освободим, мадам, от такой нежелательной тени! — И, не давая ей больше времени произнести хоть слово, он закричал на гвардейского офицера и рубанул ладонью, как тесаком: — Вит, вит, алор![414]
Словно обвязанный веревками неуклюжий тюк, а не живого человека, «того самого» вытащили из корчмы наружу, где уже рассвело и мелькали красные и синие мундиры и блестящие стволы ружей. Двое сильных гренадеров волочили его за наполовину оборванную портупею. Им помогал сзади гвардейский офицер. Он толкал его в спину и в затылок. За ними мелкими шажками следовал толмач Шульце с паспортами в толстой ручке. Каждое позвякивание их шпор и движение рук словно ножевым ударом отдавалось в сердце Эстерки. Ей было больно это видеть и слышать, но она прикусила язык, как при приступе зубной боли, и молчала.