— Это легко… Очень легко. Всего полчаса. Спросить совета…
— Бог с вами! — перепуталась Стерна. — Вот послушайте! Извозчики уже щелкают кнутами. Надо бежать дальше. Пойдемте, пойдемте, гостья!
Только через несколько дней, в течение которых бегущие в панике от наступающих французов не доедали, не досыпали и едва успевали менять лошадей, Эстерке удалось завязать прерванную беседу. И снова она, скрывая лицо под вуалью и унижаясь, приставала к маленькой раввинше в чепчике, прося вступиться за нее… Чтобы святой ребе выслушал ее как можно быстрее… потому что…
Ей не хватало слов. Но голос «гостьи под вуалью», как ее называли домашние ребе, был на этот раз таким странным, что Стерна немного испугалась: она говорила так, будто малость тронулась умом. Наверное, сквозь свою черную вуаль она толком не видит и не слышит, а потому и не понимает, что происходит на белом свете…
— Вы ведь видите, дорогуша, — сказала Стерна, изобразив на лице плачущую мину, — я ведь и сама не могу к нему подойти. Как только прибываем на станцию, он прячется. Он никого не хочет видеть и молится… Когда я его спросила, почему он так делает, он сказал, что все, все должны делать так же. Потому что против евреев есть большой китруг…[419]
— Простите, раввинша, что такое «китруг»?
— Жалоба со стороны «нечистого»… на небеса. Какие-то очень большие грехи есть среди нас. Поэтому-то, — говорит мой муж, — нечестивец Наполеон и добивается таких успехов. И поэтому…
— Это я, раввинша! — вдруг воскликнула Эстерка и оперлась о стену, чтобы не упасть. — Это мои грехи! Мои!
— Ах, да что вы?! — смутилась Стерна и опустила глаза. — Бог, если будет на то Его воля, простит вас! Это ведь как нарушить святость субботы ради больного… Царица Эстер, уж конечно, была праведницей, и тем не менее…
— Не то, раввинша! Клянусь вам, что между мной и ним… в корчме ничего не было. Ничего!..
— Да?.. — Стерна сделала вид, что поверила. — Коли так, то, уж конечно, все хорошо! Слава Всевышнему…
— Все еще хуже! Намного хуже…
— Что значит «хуже»? О чем вы говорите?
— Во время моего несчастливого приезда в Ляды… Вы забыли… Тогда, на рассвете, рядом с груженой подводой я вам уже говорила… что я… что я приехала…
— Мало ли сокрушенных сердцем приезжает к моему Залману? Я уже, слава Богу, привыкла.
— Нет, нет! К такому вы не привыкли. Уже тогда я вам сказала, что мне нельзя даже попросить, чтобы вы ехали вместе со мной… потому что… — И неожиданно из-под вуали послышалось всхлипывание: — Теперь я знаю! Ребе… ваш святой муж видит все, все… Из-за меня произошла такая беда! Из-за меня!
— Я уж вижу, слава Богу… — покачала чепчиком Стерна. — Я вижу, как у вас мрачно и горько на душе. Может быть, лучше, если бы вы прежде рассказали мне?.. У вас камень упадет с сердца. А я найду время, когда можно будет переговорить с моим Залманом…
— Здесь неподходящее место, полно народу… И скоро уже надо будет ехать.
— Если хотите, мы поедем до следующей станции вместе. Никто нам не будет мешать, никто не услышит…
— Если я хочу? Раввинша, я этого не достойна! И я боюсь, что вы потом будете раскаиваться и проклинать меня…
— Боже упаси! Проклинать? Да с какой стати?.. И что это может быть? Вы человека убили? Кровь пролили?
— Хуже.
— Ах, что вы?! Наверное, женские дела. Пойдемте, невестка реб Ноты Ноткина. Пойдемте скорей.
Просидев несколько дней подряд в тесноте между невестками и внуками, в тряской, неудобной подводе, старая раввинша Стерна первые полчаса отдыхала. Крытая карета Эстерки была действительно удобна. По углам широкого мягкого сиденья лежали кожаные подушки. Стекла в боковых окошках кареты не пропускали пыли, в них хорошо было видно места, через которые они проезжали.
Но слабой раввинше недолго пришлось отдыхать. Как только Эстерка углубилась в свое повествование, Стерне стало не хватать воздуха. Она невольно начала отодвигаться от невестки реб Ноты Ноткина и тосковать в глубине души по своему жесткому и узкому сиденью среди своих кошерных[420] невесток и кошерных внучат…
Лица Эстерки она не видела. Даже в запертой карете та не подняла своей черной вуали. И это было хорошо для обеих. Иначе одна из них не могла бы так свободно рассказывать, а другая не смогла бы более или менее до конца выслушать.
Подводы приблизились к большой станции, расположенной у Красного, неподалеку от Смоленска, по бездорожью, потому что главная дорога с каждой минутой становилась все опаснее. Она была забита отступающими русскими войсками, и существовала угроза, что ее перережет французская кавалерия. На боковых, неукатанных дорогах было намного спокойнее. И под мягкий стук лошадиных копыт Эстерка рассказывала…