Император Святой Руси [litres]

Репрезентации народа в летописных сказаниях о нашествии Тохтамыша и на миниатюрах Лицевого свода, изображающих те же события, представляют расхождения не между социальными слоями, а между мятежниками и законопослушными горожанами, между участниками коллективных решений и их противниками, между теми, кто остался защищать Кремль во главе с чужим князем, и теми, кто ушел из Москвы вместе с великим князем и митрополитом.

Московские церемонии конца XV в. вызывают меньше разногласий в официальном летописании. Вот как встречают перед Кремлем и на Волоцкой дороге Ивана III после его победоносного похода на Новгород в 1471 г.:

Филипп митрополит со кресты близ церкви, толко с мосту болшего сшед, каменого, до кладязя площадного, со всем освященным собором, а народи московьстии многое их множство далече за градом сречали его, инии за 7 верст пеши, а инии ближе, малые и великие, славнии и неславнии, бесчисленое их множество, а сын его князь велики Иван и брат его князь Андреи Меньшои и князи его и боаря и дети боарьскые и гости и купци (и) лучшие люди, сретили его (на) канун Семеня дни, идеже бе ему начевати ему. Велия же бысть радость тогда в граде Москве[119].

Речь, видимо, идет о «московском народе» – горожанах, которые принимают участие в церемонии встречи своего князя. Некоторые горожане вышли из Москвы навстречу ему даже «за 7 верст пеши». Их социальный состав в самом тексте признается непринципиальным. Конструкция малые и великие, славнии и неславнии, бесчисленое их множество представляет собой не регистрацию участников и их социального положения, а устойчивый литературный топос, сближающий власти с «социальными низами». Усилие летописца направлено на сглаживание различий, но они проступают сквозь толщу парадных перечислений. Процессия в канун новолетия (то есть 31 августа) состоит из братьев Ивана III, великого князя Ивана Ивановича и удельного князя Андрея Васильевича Меньшого и других князей, бояр, вельмож, гостей и купцов во главе «лучших людей» или определяемых в целом как лучшие люди. Они все встретили Ивана III еще за стан от Москвы на ночлеге великого князя. Тогда как «народи», согласно летописной повести, во главе с митрополитом Филиппом и священным собором встречают Ивана III прямо на день Симеона Столпника (то есть 1 сентября) непосредственно в Москве «с кресты близ церкви, толко с мосту Блъшего съшед Каменнаго до кладезя площадного». Судя по последовательности этих двух встреч, «народи» выступают отдельно от великого князя Ивана Ивановича и Андрея Меньшого, придворных, купечества, (и или то есть) «лучших людей». В Лицевом своде во второй половине XVI в. эти две встречи будут разделены двумя разными миниатюрами.

Несколько расширяя контекст и обращаясь к описанию войны между Москвой и Новгородом в том же рассказе, можно заметить, что новгородцы не образуют «народа» или «народов», а при обозначении общности составляют, например, «новгородцев», «многое множество людей»[120]. Особенно выразителен контраст в сюжете об ультиматуме, направленном великим князем в Новгород:

Си же паки людие новгородстии о всем о том не внимаху, но свое зломыслие творяху, то не горее ли сии неверных: невернии бо изначала не знааху Бога, ни научишася ни от кого же православию, перваго своего обычаа идолопоклоньа дръжахуся, а си многа лета бывше в христианьстве и наконец начаша отступати к латынству. И так поиде на них князь велики не яко на христиан, но яко на иноязычник и на отступник православиа[121].

Новгородцы для московского летописца являют пример вероотступничества, они хуже язычников, они от православной веры обратились «к латынству», и великий князь отправляется против них в поход «яко на иноязычники». Летописец называет новгородцев «людьми» в контексте, сходном с тем, в котором он называет жителей Москвы «народами», поскольку удерживает определение «народы» только для православных христиан и не считает таковыми новгородцев[122]. Впрочем, в тезаурусе Великого Новгорода к 1472 г. словосочетание «черные людие» находило прямой аналог в средненижненемецком языке – «de gemene lude» и определяло основную массу рядовых свободных граждан (не будучи, очевидным образом, обозначением особой городской группы или социального класса)[123].

119

ПСРЛ. Т. 25. С. 292 (л. 408 об.); Т. 8. С. 168; Т. 22. Ч. 1. С. 484 (л. 784 об. – 785). Отличия Воскр., не считая порядка слов и орфографических отличий, – в цитате фрагментов в скобках нет. См. также: Забелин И. История города Москвы. Ч. 1. С. 417.

120

ПСРЛ. Т. 25. С. 292 (л. 408 об.); Т. 22. Ч. 1. С. 484 (л. 785).

121

Чтение «не горее ли сии неверных» исправлено по Хронографу из «не горее ли еси иноверных» Московского летописного свода: ПСРЛ. Т. 25. С. 288 (л. 402–402 об.); Т. 22. Ч. 1. С. 479 (л. 773–773 об.).

122

Как отмечает В. В. Колесов, «слов люди – языци и народи – страны вполне достаточно, чтобы в обобщенно-собирательном виде указать и на противоположность „верных“ „неверным“, и на отличия в их размещении на земле» (Колесов В. В. Мир человека… С. 151). Д. Манискалько Базиле в исследовании о «словах власти» отмечает: «The term ljudie, in the meaning of „people“, is mainly used to indicate subjecti of the prince whom he must protect from evil and judge with justice. But it also indicates the „people“ who gather in the cathedral and pray for their sovereign. In one context (ссылка в примеч. 112 на «Сочинение Псевдо-Филофея об „обидах“ церкви». – К. Е.) ljudie indicates the people of Israel whom God frees from Egyptian servitude, and in other contexts it indicates the Greeks who defend the Second Rome from the Ottoman onslaught». И далее о «других»: «Latyn, when related to the heresy of the unleavened bread and of the „evil fourth person of the Trinity“ and not to the „Romans“; varvar and jazyk, which simply indicate peoples not yet illuminated by baptism. It thus seems evident that the interest in the definition of the zone of ‘allegiance’ clearly has religious rather than ethnic or national connotations, a fact that is not without some importance in the general picture I have attempted to define. It would appear to me that these zones – if we interpret them together with those described above of vselennaja, vlast’ and sila – very clearly define the field of power and its words» (Maniscalco Basile G. Power and Words of Power… P. 77–78). Московский летописец, описывающий ход Московско-Новгородской войны, исходит из дихотомии Москвы, православных, народа vs. Новгорода, язычников, людей. Впрочем, ожидать от летописца, что он проводил терминологические различия или подобным образом выстраивал оптику на все казусы коллективного участия, было бы преувеличением целостности мышления московских и в целом русских не-модерных книжников. В Лицевом своде это противостояние осмыслено несколько иначе, о чем мы скажем далее.

123

Лукин П. В. Категории населения Новгорода в опасной грамоте 1472 г. // Slověne. 2015. № 1. С. 254–265, здесь с. 261.